Автор: С.П.Мельгунов
Дата: 2017-01-25 14:37

«Тому крылу русской демократии, которое мы представляем здесь за границей со своими воззрениями и организационными связями, президент Т.Г. Масарик близок и дорог». Так говорит редакция пражских сборников «Крестьянская Россия» в предисловии к выпущенной ею ко дню 75-летия президента Чехословацкой Республики брошюры проф. Завадского. Мы разделяем мнение редакции и, может быть, в силу этого с некоторой горечью читаем те страницы воспоминаний проф. Масарика «Мировая революция», которые посвящены России. Это, в сущности говоря, обвинительный акт против России. И не только России царской, но и России народной. Суров в своих суждениях проф. Масарик и в отношении к русской интеллигенции. Мы спокойно, с должной серьезностью выслушали бы суровый приговор видного ученого, как бы он ни был для нас тяжел, если бы он был соединен с холодным беспристрастием анализа, отрешившегося от влияний и пут повседневной жизни. К сожалению, автор воспоминаний в своих суждениях не всегда опирается на факты безусловные. «Я занимался изучением России и отдельных славянских народов давно, собственно говоря, всю жизнь», — замечает сам проф. Масарик, и тем большее недоумение вызывают некоторые его выводы. Сделанные пером человека, который среди иностранцев может считаться знатоком России, эти выводы будут иметь, к сожалению, особо авторитетное значение в нерусских кругах, где, естественно, нельзя ожидать сознательного критического отношения и к фактам, и к мнениям, относящимся к России. В упомянутом предисловии редакция «Крестьянской России» пишет: «В мировоззрении и мироощущении Президента Масарика нас привлекает и увлекает... то здоровое национальное чувство, которое так свойственно всему чешскому народу, которое свой "дом ставит впереди и выше "мира" и которого так не хватало русскому народу». Да, демократ и социалист Масарик прежде всего национальный вождь, который к разрешению всех мировых вопросов подходит с точки зрения интересов своей родины. Так подходит он и к России. И эта точка зрения чешского патриота, может быть, и должна была бы побудить проф. Масарика быть иногда осторожнее в выводах относительно России, — во всяком случае русский демократ и патриот не во всем согласится с автором и по-иному, по-своему, со своей национальной точки зрения будет расценивать линию поведения, усвоенную проф. Масариком в отношении России. Охотно допускаем, что позиция Т.Г. Масарика была правильна с точки зрения интересов возрождающейся чехословацкой свободы; может быть, он был прав и в своей критике чешского «некритического русофильства» — мы сейчас не рассматриваем этих вопросов и думаем, что только будущее может показать то здоровое, что было в позиции чешского «некритического русофильства». В наше переходное время еще рано подводить окончательные итога. Мы верим в искренность автора мемуаров, когда он пишет: «Я люблю Россию, т.е. русский народ не менее, чем наши русофилы, но любовь не может, не должна одурманивать разума». Но дело в том, что область разума только кажущееся воплощение точного знания; в области политики она подчиняется почти всегда субъективному чувству. Русскому демократу дорога чешская свобода, о так же, как и проф. Масарику, еще ближе свобода русская, интересы своей родины. И с точки зрения этих интересов позиция проф. Масарика в дни революции и Гражданской войны в России отнюдь не совпадала с интересами России, как мы их понимаем. Мы берем на себя смелость утверждать, что докладная записка, представленная проф. Масариком Вильсону в апреле 1918 г., по возвращении из России, принесла прямой и непосредственный вред делу русского освобождения и возрождения. Русский читатель воспоминаний Масарика должен всегда помнить, и это ощущается в каждой строке, что в оценке и прогнозах почти всегда на первый план у мемуариста выступает чувство чешского патриота. Когда автор говорит: «постоянной заботой для меня была Россия и ее судьба», надо всегда мысленно добавлять — с точки зрения того, как судьба России отразится на судьбах Чехии. И проф. Масарик с некоторым удовлетворением и в подтверждение правильности своей позиции может констатировать: «и большевицкая революция нам не повредила». Защита национального дела почти всегда требует известной эластичности. В этом отношении позиция президента Чехословацкой Республики действительно поучительна для некоторых русских демократов. Из всего можно извлечь пользу, не изменяя своим демократическим теориям и принципам. Но мне кажется, что в этом отношении проф. Масарик шел даже дальше, чем это требовалось. До революции национальные интересы Чехии требовали некоторой двойственности, и проф. Масарику, с одной Стороны, приходилось искать сношений с той «официальной Россией», у которой, по его словам, он был записан «на черной доске», а с другой воздействовать на русскую революционную эмиграцию; «было прямо страшно смотреть, как они не организованы и как их нельзя было организовать». С большой энергией завязывает Масарик связи, нужные в целях его пропаганды. В конце 1916 года встречается он с Амфитеатровым, который должен был редактировать новую протопоповскую газету и «который сам себя уверил, что сможет вести ее в либерально-демократическом духе». Очевидно, проф. Масарик этому не верил, но «на всякий случай «дал ему статью, в которой разъяснял русским необходимость уничтожения Австрии...».

 
   

По приведенному примеру, второстепенному по существу, уже видно, как тактика русского демократа может быть радикально противоположна тактике демократа чешского. Последний найдет плюс и там, где для русского только минус. Автор рассказывает о том, как киевский Совет, после захвата большевиками Киева 8 февраля 1918 года, послал агитаторов в чешские войска. Проф. Масарик решил допустить этих агитаторов. В результате около 218 человек перешло в Красную Армию. «Я не скрываю, что среди тех, кто перешел к большевикам, — добавляет автор, — были приличные и даже очень хорошие люди. Некоторые из них, благодаря своему положению большевицкой армии, оказали нам большие услуги». Таким образом, результаты говорили за тактику проф. Масарика. Но, может быть, был здесь и минус, если мы припомним последующие события, имевшие место в чешском корпусе в Сибири. Но об этом позже. Свой обвинительный акт проф. Масарик начинает с царской России. Здесь грехов, грехов пагубных, нет числа. И поскольку речь идет об официальной России, мы могли бы восполнить во многом отрицательные характеристики автора воспоминаний. Но везде и всегда надо быть справедливым. Проф. Масарик с самого начала уже чрезмерно расширяет рамки своего обвинения. Для автора нет сомнения в том, что Россия в 1916 году «была окончательно побеждена». Психологически мы с этим не согласимся, но, не будучи специалистом в стратегии, трудно возражать, хотя и не можем в этих вопросах признать незыблемым авторитет чешского ученого и философа, изучавшего в силу сложившейся конъюнктуры каждый день «военной карты». Но у нас есть военный авторитет для оценки правильности некоторых суждений автора. Проф. Масарик во время войны довольно скептически относился к русской армии. «Конечно, — пишет он, австрийцы и немцы сильно ошибались, недооценивая русскую армию, в особенности артиллерию, но все же то, что я знал о русском войске и его командном составе, внушало мне всяческие опасения» (10). «Я вижу ясно ошибку и вину царского правительства в том, что оно пошло на войну без подготовки, необдуманно и в своих же интересах недобросовестно... Понятно, что союзники потеряли веру в Россию; одно время они даже опасались поставлять русским оружие и амуницию, так как они могли их употребить против самих же союзников. Естественно также, что стратегический план союзников должен был изменяться благодаря военным недостаткам русских». Масарик передает мнения, ставшие общими местами в иностранной печати. Послушаем, однако, что говорит по этому поводу действительно авторитетный исследователь европейской войны ген. Головин, выпустивший только что I том своей работы под заголовком «Из истории кампании 1914 г. на русском фронте» и писавший свою книгу отчасти в целях «защитить память той армии, которая в полном смысле слова, пожертвовав собою, дала победу союзникам». Вот выводы, к которым приходит Головин, исследователь, отнюдь не стремящийся обелить верхи и называющий в своем печатном труде ген. Сухомлинова «хуже чем невежественным». «Мы считаем себя вправе утверждать, что в 1914 году кадры русских войск должны быть поставлены на первом месте, как по сравнению с нашими союзниками, так и с противниками». В чем же причина неудачи? Ген. Головин, по-моему, устанавливает их две, причем первая вытекает отчасти из второй, поэтому вторая является основной. «Союз России и Франции, говорит исследователь, — связывал план войны обоих государств в одно целое». Неудачный план кампании, спроектированный французским штабом — в другом месте автор называет этот план «преступно легкомысленным», — тяжело отразился на стратегии русского театра войны. «Россия, связанная легкомысленно данными генералами Сухомлиновым и Жилинским обязательствами, вынуждалась этим {т.е. согласием на план французского штаба) вводить свои силы по частям и не там, где было нужно, только для того, чтобы спасти свою зарвавшуюся (СМ.) союзницу». «Крупные ошибки, сделанные составителями франко-русского плана войны, прежде всего почувствовались Францией. Ее политические руководители, испуганные призраком надвигающейся катастрофы, начали со всей доступной им силой давить на государя и русские руководящие круга. Вопрос ставился не только о содействии, но и о спасении. В результате политика не только препятствовала русскому верховному командованию исправить ошибки плана войны, но, наоборот, толкала на углубление их». Не без основания ген. Головин вспоминает обращение французского посла Палеолога к царю, свидетельствующие о том, что от союзников шли «просьбы о помощи, носящие более чем нервный характер». 23 июля (5 августа) заявление Палеолога кончалось словами; «Я умоляю (в данном случае курсив автора. — СМ.) Ваше Величество, приказать вашим войскам наступление. Иначе французская армия рискует быть раздавленной». Мало того, ген. Головин убедительно доказывает, что выдвинутое союзниками новое направление, «кратчайшее на Берлин», не предусмотрено было планом войны. «Кампания 1914 г., — заключает Головин, — явилась не чем иным, как историей расплаты за стратегические ошибки. Таким образом, при конкретном фактическом изучении материала можно прийти к иным выводам, чем те, которые вытекают из положений проф. Масарика. Несколько неясно, какое заключение делает проф. Масарик, устанавливая свое положение о недобросовестности со стороны русского правительства, вступившего в войну недостаточно подготовленным. «Наши военные круги не были подготовлены к ведению войны в современном большом европейском масштабе» — так определяет ген. Головин как бы вторую причину неудачи. В некоторых отношениях тезисы проф. Масарика и ген, Головина совпадают. Но могла ли Россия не вступить в войну? Ген. Головин доказывает, что нерешительность Николая II, высказывавшаяся в отмене общей мобилизации, была пагубной с точки зрения успехов русской армии. Здесь спор переходит с сущности в плоскость споров о виновниках войны, и проф. Масарику надлежало бы доказать, что, если бы Россия не участвовала в войне, ход событий пошел бы по-иному. Для нас, по крайней мере, это сомнительно и во всяком случае исход мог бы быть более трагичен именно для «союзников». Теперь за войну расплатилась только Россия Чехия же в результате получила столь лелеянную ею в мечтах свободу. Мне кажется, что ученый и философ, каким является проф. Масарик, должен знать, что причина мировой пертурбации, выразившейся в мировой войне, гораздо более сложна, нежели ее формальный повод — Сараевский инцидент. Сказать, что Россия шла на войну только «азартничая», это значит, как мне кажется, нарушить всю историческую перспективу, смешать все исторические масштабы. Проф. Масарик счел возможным подвести такой итог. «Если некоторые русские уже тогда, а многие и до сих пор обвиняют Запад в неблагодарности, так как западные союзники будто бы сделали мало для России, то эти обвинения не имеют никаких оснований; союзники могли бы обвинять русских, что они не сдержали обещаний. Верно лишь то, что многие на Западе именно так смотрели на Россию сейчас же после поражений 1914 г.; начинали видеть, что Россия шла на войну неподготовленной, азартничая. Подобные сомнения о России я не раз слышал в Париже, Лондоне и Вашингтоне». О том, что союзники сделали даже слишком много для России, пишут и теперь. Напр., «Monde Slave» (№ 8) в статье одного из редакторов журнала, Auguste Gauvin, категорически заявляет, что Франция avait fait plus, beaucoup plus que son devoir envers la Russie. Я не склонен обвинять и считаться за прошлое. Но позвольте требовать и в отношении нас большей справедливости — справедливости просто элементарной, ибо наше излишне, пожалуй, сентиментальное выполнение долга верности к союзникам и так отозвалось уже слишком больно на нашем горбе. Этой элементарной справедливости, к сожалению, нет у проф. Масарика, так как нас совершенно не удовлетворяет его оговорка: «Несмотря на это, я признаю, что нельзя отрицать доброй воли России. Россия в самом начале войны откровенно обещала помощь Сербии; на Восточную Пруссию русские повели наступление, как тогда, когда Париж был в опасности; Брусилов тоже начал действия, дабы этим облегчить Италии, и Керенский хотел помочь делу». Центр обвинительного акта проф. Масарика против царизма естественно перенесен в сферу политическую, а не военную. К сожалению, и здесь автор не удержался от недостаточно обоснованных обобщений, что заставляет нас внести поправки даже там, где мы, казалось бы, всецело примыкаем к демократической и критической позиции проф. Масарика. «Решающие причины поражения на фронте, — пишет автор, — заключались в моральном гниении русского военного общества и значительной части (?!) всего русского народа». Автор не верит — и это хорошо — обвинениям Александры Федоровны в «измене», подчеркивает лояльность царя в отношении к союзникам. Правда, здесь какая-то неопределенность, ибо, наряду с лояльностью Николая П, проф. Масарик отмечает, что первые уже поражения толкали царя к Германии. Между тем как тот, кто прочитал интимный дневник царя за 1917т., напечатанный в «На чужой стороне», должен будет признать, что «деревянная душа» «немужественного» Николая ГГ в отношении войны и принятых перед союзниками обязательств была последовательна до конца. Николай Д, может быть, и погиб, в силу проявленной твердости в этом отношении — я имею в виду немецкие планы его освобождения из Тобольска. Мне кажется, что проф. Масарик несколько поспешил в установлении некоторых, по крайней мере, фактов. Он пишет: «Также немужественно вел он (т.е. царь) себя и потом, когда часть придворной клики выдумала план пустить немцев к Петрограду, дабы этим спасти трон. Что это не был единственный подобного рода план, я могу доказать (?) теми сведениями, которые я получил в Лондоне от Горемыкина. Уже тогда этот русский министр, бывший сравнительно лучше, нежели его преемник, не боялся поражения и наступления немцев на Петроград... немцы де смогут завести в России порядок» (156). Этот намек в исторической работе, каковой являются мемуары политического деятеля, надлежало расшифровать. Всякого рода «пораженцы» могли быть и были в широком лагере русской общественности. И, вероятно, не один Горемыкин так смотрел, если это можно категорически утверждать. Но ведь одно дело ходившие слухи, одно дело обвинения в напряженной атмосфере недоверия и борьбы, и другое дело — реальные обвинения. Во всяком случае, о существовании того плана, о котором весьма скупо говорит мемуарист, мы не знаем, и было бы очень важно, чтобы автор не скрывал того, что ему известно. Такие заявления надо делать осмотрительно . Слишком легко воздвигать такие обвинения. Ведь большевик, а затем меньшевик-интернационалист Суханов обвинял и генерала Корнилова (а большевики и Керенского) в желании отдать Ригу почти в тех же целях. С большевиков много не спросишь, ибо что у кого болит, тот о том и говорит.  
   
Мы согласны с автором мемуаров: «Царский Содом и Гоморра должны были быть уничтожены огнем и серным дождем». Великая деморализация была наверху, и не только на самом верху. Но какое основание имеется у автора утверждать, что этим моральным болотом несло от всего дворянства? «Оно было настроено против Распутина, — утверждает Масарик, — вовсе не по моральным и религиозным побуждениям, а лишь по кастовым причинам . Какие основания видеть только кастовые побуждения в выступлениях Самарина и его единомышленников? Мы очень не склонны разделять «демократические предрассудки», усматривающие в другом лагере только классовые побуждения. Казалось бы, здесь мог быть у нас полный контакт с проф. Масариком, социализм и демократизм которого очень близок к нашему восприятию этого понятия. Еще раз, к сожалению, проф. Масарик в своих обвинениях переходит границы. Он пишет: «В таком положении (т.е. морального гниения, подлежащего уничтожению огнем и серным дождем) не был лишь двор и придворное общество — деморализация была весьма распространена и захватывала все круги, особенно же так называемую интеллигенцию, а также мужика». Исключение почему-то сделано только для рабочего класса! Современные хулители старой русской интеллигенции а их много теперь в лагере русских — с наслаждением ухватятся за эти слова авторитетного свидетеля. Должен, однако, констатировать, что ни одного факта, подтверждающего это невероятное, чудовищное по своей гиперболичности обвинение, в тексте проф. Масарика нет. Для нас отнюдь не убедительна слишком старая, слишком часто уже цитировавшаяся, слишком общая и передающая лишь настроение, перефразированная цитата из Киреевского: Россия пала, должна пасть из-за своей внутренней неправды, а равно и то, что проф. Масарик «имеет право» так судить о России. Но спор о правде и неправде русского народа, спор модный в наше время разочарований и пересмотра идеологий, спор, в сущности ирреальный, — отвлек бы нас слишком далеко от основной темы, которой посвящены воспоминания о мировой войне. Когда проф. Масарик говорит об анархическом развитии русской интеллигенции, начиная с 1906 г., вероятно, он найдет много сочувственных откликов в том лагере русской общественности, которая стоит, по сравнению с идеями проф. Масарика, как бы на противоположном берегу. Но что общего имеет это «анархическое» развитие русской интеллигенции с понятием о моральном гниении? Или это только неудачная терминология Не место здесь защищать велите ценности идеализма русской интеллигенции, выделяющие ее среди аналогичной среды Западной Европы. Трехгодичное пребывание в Западной Европе лишь утвердило нашу старую позицию. Мы думаем, что еще будут жить те заветы, которые нам так дороги и которые преждевременно хоронят со всех сторон. Наша беда была в ином — истинно культурный слой русской интеллигенции был слишком тонок по сравнению с остальной толщей. Демагогия, которой суждено было сыграть такую роковую роль в дни революции, была отступлением от старых заветов, равно как и демагогия в эпоху Великой французской революции, сыгравшая такую же роль в XVIII в., была забвением принципов 1789 г. Проф. Масарик боялся русской революции, боялся с самого начала, именно с точки зрения ее последствий для всего хода войны. «Русские, как и большевики, являются детьми царизма: в течение столетий он их воспитывал и вырабатывал. Они сумели устранить царя, но не устранили царизм. У них царская форма, хотя они носят ее наизнанку, ведь русский и сапоги (?) умеет вывернуть наизнанку» (202). Хотя эта тирада относится как бы к большевизму, в действительности она определяет общее отношение автора к России. Мы должны привести еще большую цитату, и не для оспаривания основных положений, в ней заключающихся, а лишь для поправок к тем утверждениям, которые слишком диссонируют с нашим восприятием. «Режим Ленина, — пишет на 204й стр. автор, — был подготовлен Керенским и Временным правительством; Временное правительство и Керенский проявит ли неспособность к управлению и очистили неспособным и скверным людям значительное поле действия. Ленин продолжал в том же роде. Дорогу ему подготовило анархическое развитие интеллигенции, начиная с 1906 г.; тогда и несоциалистические партии не поняли, что после революции и достижения конституции, пусть и несовершенной, — политическое движение должно стать более положительным. Ленин был логическим последствием русской нелогичности Неправильно., что Ленин и его опыт не русские; сама система советов есть не что иное, как расширение примитивных русских мира и артели.

   

То, что режим Ленина не создал коммунизма и то, что у него были и есть большие недостатки и грехи, еще не означает, что это зло не принесло России и особенно массе русских мужиков ничего хорошего. Большевизм пробудил чувство свободы; особенно же возросло сознание собственной силы у крестьян, и все получили урок о силе организации; окрепло убеждение в необходимости работы и прилежания (сам Ленин и многие вожди являются добрым примером), в городах и среди крестьян началось (руссовское) опрощение». Прежде всего относительно анархического развития русской интеллигенции, начиная с 1906 г. То, что проф. Масарик считает признаком государственного понимания, как раз в период реакции, последовавшей за первой революцией, явилось не только пропагандой, но и действием той политической группировки, лидером которой был П.Н. Милюков. На этой позиции стоял так называемый Прогрессивный блок. И, следовательно, если жизнь перескочила то повинно здесь не только «анархическое» развитие русской интеллигенции. В своей исторической логичности проф. Масарик доходит до утверждений, которые доказать очень трудно. Выводить советскую систему из старорусских мира и артели — может быть, и своеобразно, но ие убедительно. Более доказательно можно вывести «советы» из исковерканного западноевропейского синдикализма. Не все плохое с Востока! В сущности, и нечаевщина, как символ большевизма, пришла к нам с Запада, и только акклиматизировалась более легко в Евразии. Что касается «пользы» от большевиков России, то в формах, изображенных в воспоминаниях, она более чем сомнительна. Особенно если принять во внимание оговорку автора, что он касается лишь первой эпохи большевизма. Это был период, когда, кажется, все без исключения стремились избежать принудительного «коммунистического» труда, до рабочих и крестьян включительно. Я, пожалуй, соглашусь, что большевизм способствовал пробуждению некоторого чувства свободы, ибо впервые масса почувствовала, что не только политическая свобода есть нечто, но и просто свобода передвижения является уже великим благом. Какое «руссовское» опрощение нашел проф. Масарик в городах и деревне, несколько трудно себе уяснить. Казалось, большего опрощения крестьянина, чем это было в годы царского режима, трудно себе представить в стране, претендующей на звание государства культурного. Большевики доказали, что можно вернуться действительно в первобытное состояние, вплоть до людоедства. Видеть в этом хотя бы и «относительное» добро, которое «может и должен отметить справедливый и серьезный наблюдатель русского развития», — мы решительно отказываемся. «Большевизм означает внутренний кризис России — его нельзя лечить вмешательством извне», — справедливо замечает автор. Но само по себе отношение автора к большевизму, отношение, конечно, весьма отрицательное, но отношение постороннего наблюдателя — для нас слишком спокойно. Мы органически не можем говорить о терроре, об уничтожении интеллигенции с тем спокойствием, которое в данном случае свойственно перу проф. Масарика. «Я их особенно обвиняю в том, что они совсем по-царски излишествовали в уничтожении жизней». Нам чужд самый тон этого замечания, поскольку только переводчик правильно передал нюансы письма мемуариста; нам чужды сами по себе слова «совсем по-царски», ибо это не дает никакого представления о том, что в действительности происходило в России. Содом и Гоморра царской России своего рода «потерянный рай» по сравнению с насилием болыпевицкой деспотии, тех «озлобленных и кровавых псов», о которых образ, но говорит Каутский в своей последней работе «Социалистический Интернационал и Советская Россия».  
   
Только положение наблюдателя, оценивающего происходящее с точки зрения интересов того национального дела, которому он служит, позволяет проф. Масарику сказать, что и большевицкий террор не помешал чешскому делу. И почти невольно большевики отождествляются у него с Россией. Тот ров, который нас разделяет, заставляет подойти к вопросу по-другому и с другой точки зрения оценивать тактику проф. Масарика в России. Его принципом было невмешательство в партийные споры и бои среди русских и создание своей самостоятельной боевой силы, которая должна была быть перевезена во Францию. Естественно, что болыпевицкий переворот интересовал проф. Масарика «главным образом с точки зрения нашего (т.е. чешского) войска и военных планов». В силу этого «мы не могли избежать переговоров с новыми возникающими большевицкими властями, которые становились господствующими». Касаясь договора чехов с болыпевицким командиром Муравьевым, бравшим Киев, автор мемуаров считает необходимым сделать такое замечание: «Об отношениях Муравьева ко мне по Киеву ходило много сплетен, распускаемых некоторыми реакционерами; большевицкий генералиссимус, по их словам, как-то уж слишком "очевидно" уступал мне и т. д.». Проф. Масарик не отрицает, что Муравьев, стремившийся привлечь чехов на свою сторону, «обращался со мной ласково и предупредительно». Русский читатель без труда представит себе фигуру этого пресловутого авантюриста, прославленного кровавыми деяниями в Киеве и Одессе, и также легко ощутит некоторую наивность иностранца в добавлении, которое делает проф. Масарик: «Мне лично он (т.е. Муравьев) сам сказал, что уже давно знает меня по книгам и сообщениям, а потому стремится меня удовлетворить. Он был, как я слышал, жандармским офицером и большевиком по принуждению, позднее, по приказу из Москвы, он был расстрелян». Этот сомнительный «большевик по принуждению» сам с собой покончил при новой неудачной авантюре, действительно направленной уже против большевиков. «Мое отношение к большевикам, —заключает Масарик, — многим людям не давало спать». Во всяком случае, мы можем сказать, что проф. Масарик, хорошо разбиравшийся в идеологии большевиков, не мог разобраться в реальных большевиках, когда их жизнь столкнула. Не знаю, как на других, но на меня раздражающе действует уравнение, которое ставится между большевиками и Россией: послушаем рассказ проф. Масарика о моменте, который наступил для чехов после объявления Украины по Универсалу самостоятельным государством, т.е. после 25 января 1918 г. «Я считал невозможным оставаться на Украине, совершенно оторванной от России (?1), не только из обещаний, данных ранее РОССИИ, но и принимая в соображение и наших граждан в большевицкой России и особенно наших пленных (я боялся, что их будут преследовать), без России же мы не могли попасть в Сибирь, а оттуда во Францию». Проф. Масарик решил вывести чешское войско с Украины, мотивируя перед киевским правительством свое решение тем, что «войско было сформировано с согласия России, России же наш солдат присягал в верности» (формирование происходило при ген. Духонине). Надо иметь в виду, дабы не спутаться в понятиях, что Украина для проф. Масарика не Россия, хотя, по существу, он был убежден, как писал в апреле в меморандуме Вильсону, что «способное правительство не могло бы принудить украинцев, чтобы они удовлетворялись автономной республикой, составляющей часть России». Таким образом, верность присяге, верность России, толкала чехов на территорию большевиков; в действительности, как мы знаем, истинным импульсом было другое — только через большевиков можно было попасть во Францию, куда стремился чешский корпус, объявивший себя теперь уже частью французской армии. Проф. Масарик попадает в безвыходное противоречие — присяга России и новая присяга Франции. «Будучи частью французской армии, мы естественно применили бы оружие для защиты французов и всех остальных союзников, если бы на них было совершено нападение», т.е. пришлось быть против России, которой присягали и на счет которой было произведено вооружение корпуса: «мы часто brevi manu (быстрее) доставали материал из русских военных складов, которые без нас раскрали». Более того, проф. Масарик готов был воевать против большевиков и России, если бы союзниками была объявлена формальная война: «Я бы присоединился с нашим корпусом к армии, которая была бы способна вести войну с большевиками и немцами и которая защищала бы демократию против большевизма. Для борьбы с большевиками была одна возможность: мобилизация японцев. Но на это не согласились не только Америка, но и Париж, и Лондон». Проф. Масарик чувствует, однако, всю ту неувязку, которая создается в силу указанного противоречия и в силу чрезмерно «национальной позиции», которую он хотел занимать. Ведь русские национальные группы оставались верными договорам с союзниками, не признавали Брест-Литовского мира и стояли на позиции неизбежного продолжения войны. Поэтому он довольно подробно рассматривает версию о связи большевиков с немцами и опровергает эту версию. Не могу сказать, чтобы убедительно, ибо слишком упрощенно рубит узлы этой версии. Проф. Масарик называет некритическими и невежественными суждения о получении большевиками денег из Германии. Охотно расписываемся в своем невежестве, ибо для нас, как и для многих, пока в этом нет никаких сомнений. Дело не исчерпывается, как представил проф. Масарик, поддельными, так называемыми американскими документами, но и здесь не следует так просто рубить узел. Рекомендуем проф. Масарику заглянуть в «Историю русской революции» П.Н. Милюкова, которого трудно назвать невеждой.
   
Далее проф. Масарик доказывает, что большевики в подписании Брест-Литовского мира следовали лишь за своими предшественниками царского и после царского режима. (Милюков, например, хотел подписать мир.) Для большевиков не было другого выхода, и автор считает долгом констатировать, что уже после заключения перемирия и во время переговоров в Брест-Литовске большевики думали о продолжении борьбы с Германией. Ну, мы не очень верим крокодиловым слезам, которые проливал Троцкий перед Нулансом. Для большевиков и в том и в другом случае была только тактика. Пытается обосновать свою точку зрения, отрицающую всякий альянс между большевиками и немцами, проф. Масарик и аргументом от другой стороны I немецкой. «Неверно утверждать, будто немцы сначала и при всех условиях поддерживали большевиков. Правда, что они воспользовались большевицким переворотом и еще даже их агитацией к борьбе с царским и Временным правительством, правда и то, что это была близорукая тактика. Но все немецкие государственные деятели и руководящие лица в армии не были согласны в воззрениях на большевиков ; партии буржуазные, монархические, а также и социал-демократы не были за большевиков. (Если исключить все три основные партии, то что же остается? — СМ). Немцы, — продолжает автор, — большевикам не доверяли и до известной степени их боялись». Поэтому немцы держали все время такой сильный русский фронт. Впрочем, «это не была армия лишь против большевиков; немцы тогда еще считались с возможностью, что большевики не удержатся и что новые правители России, особенно монархисты, наверняка воскресят русскую армию». Что же это доказывает? Только одно, что немцы пользовались большевиками постольку, поскольку им надо было, и играли на два фронта. В этой двойственной позиции нет действительно никаких сомнений. Нам валена та или другая практика, а не форма — можно не сомневаться, что официального альянса между немецким генеральным штабом и болыпевицкой партией не было. Что же касается отдельных лиц, то это вопрос еще открытый. «Подобные исследования отношения большевиков и немцев, — замечает сам проф. Масарик, — потребовало бы более старательного разбора, чем здесь надо». Несомненно, проф. Масарику это нужно только для того, чтобы показать, что никакого большевицко-немецкого фронта не было. Но, очевидно, многого не знает проф. Масарик, и, очевидно, он уже не имеет теперь возможности следить за текущей литературой, а занавес между тем действительно приоткрывается. Проф. Масарик решительный противник интервенции, ибо вмешательство во внутренние дела невозможно вследствие международных обычаев. Но мы знаем, что проф. Масарик согласился бы воевать с большевиками при наличии большевицко-немецкого фронта и объявления официальной войны России (Мы говорим о большевицко-немецком фронте, но это уже, в сущности, интерпретация масаривского текста, где упомянуты немцы; речь идет просто о войне с Россией — с большевичкой Россией»). Здесь много формальных тонкостей, в сущности мало чем отличается от того, что говорили в 1918 г. все, стоявшие в России за продолжение войны, прерванной большевизмом. Но 11 фактически и принципиально все же проф. Масарик стоял за невмешательство и поэтому, когда выступление союзников произошло, когда жизнь привела к этому, проф. Масарик в корне разрушает свою аргументацию, когда в добавление к своей принципиальной позиции, объясняющей, почему он решительно отклонил предложения Корнилова, Алексеева, Милюкова и др. присоединиться к ним и выступить против большевиков, приводит другие соображения, больше практического характера, побуждавшие принять такое решение. Эти соображения таковы — беру главнейшие: 1) русские политики неверно оценивали общее положение России, и у проф. Масарика не было доверия к их руководству и организационным способностям; 2) чешский корпус еще не был готов; 3) «мы должны были рисковать, что большевиков от нас будут защищать немцы и австрийцы»; 4) «нас бы не поняло и русское население»; 5) «к нам бы сейчас присоединились черносотенцы»; 6) чехи не могли бы обеспечить за русским народом землю; 7) с 50 тыс. нельзя было оккупировать всю Россию. Против каждого из этих положений можно возражать. Но тут уже не принцип, а практика. Последующие события разрушили идею проф. Масарика о невмешательстве, следовательно, законно поставить вопрос: не было бы целесообразнее с точки зрения Чехии и России раньше провести в жизнь то, чему всемерно препятствовал в первые месяцы 1918 г. автор воспоминаний? Вовремя совершенное действие часто изменяет конъюнктуру. Но это уже область гаданий, область неосуществившихся возможностей, в которую мы не будем вдаваться.
   
Мы согласны с проф. Масариком: «Союзники не имели определенного плана по отношению к России» и у них не было «единообразного отношения к большевикам». Отсюда и проистекала та мешанина, которая путала все карты в период Гражданской войны. Этой непродуманной политике европейских государств в России проф. Масарик противопоставляет как бы свою: «Я действовал по отношению к России во всех фазах ее развитая, соображаясь с знанием условий быта и с нашей национальной программой; мне было неприятно, что многие из союзников меня сразу не поняли. Общие последствия и успех доказывают мою правоту». Какова же была предлагаемая проф. Масариком конкретная программа европейских держав в России? О ней говорит тот краткий меморандум о состоянии России и большевизма, о котором мы упоминали и который был 10 апреля 1918 г. представлен Вильсону проф. Масариком после отъезда его из России. Этот документ целиком приведен автором воспоминаний. В сущности, его надлежало бы перепечатать. Основной тезис, выраженный в § 1 меморандума, очень прост: если союзники будут с большевиками в хороших отношениях, то смогут иметь на них влияние, «остальные партии не лучше и не способнее большевиков». Мне кажется, что такая «продуманная политика», такая агитация в Европе, в сущности, за большевиков, несмотря на принципиальную враждебность к ним проф. Масарика, была решительно вредна для России того времени, как она вредна для России уже наших дней. Не будем забывать, что те, перед которыми проф. Масарик развивал свою программу, понимали в русских делах еще меньше. Может быть, мне так кажется в силу некоторой примитивной некультурности или в силу «политического дилетантизма» . Но ведь всякий прогноз должен опираться и на факты, и на реальные настроения. Когда проф. Масарик писал Вильсону о том, что «коалиционное правительство (социалистических партий и левых кадетов) могло бы на некоторое время добиться всеобщего согласия (большевики должны были бы тоже быть в правительстве)» — он, во всяком случае, излагал политику, которая в России не имела никаких шансов быть реальной. В 1917 г. была ирреальная программа так называемого Викжеля, поддержанная некоторыми социалистами, собравшимися после большевицкого переворота в Могилеве кой ставке, которая выдвигала принцип коалиционного социалистического правительства от большевиков до народных социалистов включительно. Какой же утопией являлось выдвижение коалиции большевиков и кадетов, объявленных уже urbe et orbi (городу и миру. — лат.) врагами народа!. В то время, когда проф. Масарик набрасывал свой план, в России по отношению к чешским войскам произошли крупные видоизменения, и проф. Масарик делал примечание в своем меморандуме: «В сегодняшней «Advertiser» (11 апреля) имеется следующее сообщение: добровольцы сдают оружие. Чехословацкий корпус, идущий во Францию, остановлен Троцким. Москва, 5го апреля. — Как следствие соглашения между Троцким и французским послом, армия чехословацких добровольцев, идущих во Францию, передала свое оружие советским учреждениям. Офицеры были распущены, за исключением ген. Дитерихса, сопровождающего корпус во Францию». «Сообщение весьма благоприятное, — добавляет составитель докладной записки, армия, идущая во Францию, не должна иметь оружия, потому что будет наново вооружена во Франции; офицеры, о которых идет речь, русские, вступившие в нашу армию». Но очень скоро это весьма благоприятное сообщение оказалось чревато последствиями. Чешский корпус должен был вмешаться в Гражданскую войну, т.е. пошли насмарку вся проводимая политика невмешательства и прогнозы о России руководителя чешской политикой. Чехи не хотели идти в союз с Алексеевым и русскими национальными силами жизнь, однако, принудила их к этому. Но это уже новый этап, которого воспоминания президента Масарика еще не касаются. Едва ли ему удастся доказать, что чехи и после невольного, может быть, выступления против большевиков, не вмешивались во внутренние русские дела. Это вмешательство было, и было в большей степени, чем то диктовали сложившиеся обстоятельства. Принципиальная позиция проф. Масарика, которая, в сущности, примыкала к псевдодемократическим лозунгам: «Ни Ленин, ни Колчак», должна была отразиться на той двойственной позиции, которая в значительной степени была свойственна чехам в Сибири и которая часто весьма вредно отзывалась на русском национальном деле. У проф. Масарика есть замечание по поводу встречи с Савинковым, с которым он познакомился в Москве и философским романам которого он раньше посвятил целый отдел в своей книге о России . Он был разочарован: Савинков очень неправильно судил о положении России и недооценивал силы большевиков. «Позднейшее развитие Савинкова — он служил даже Колчаку — показало его слабость — слабость террористического титана, ставшего Гамлетом». Да простит меня проф. Масарик — это просто красивая фраза. Жизнь заставила и чехов служить «даже Колчаку», и, быть может, во много раз было бы лучше, если бы не было этого сакраментального «даже». Но вот в чем я глубочайшим образом убежден. Если бы переменились роли и территория действия, то почти наверное проф. Масарик со своим чувством демократизма и горячей любовью к родине занимал бы позиции того самого русского интеллигента, к которому он теперь, как славянин европейской школы, относится немного свысока. И он был бы в том лагере русской демократии, который во имя борьбы с насилием, во имя патриотизма и государственности не шел по пути «анархической» отрешенности от реального учета действительности. Залог этому патриотическая деятельность одного из первых борцов и созидателей независимости и свободы Чехословакии.

Чешский патриот о войне и русской революции (по поводу воспоминаний Т. Масарика). - Голос минувшего на чужой стороне (Прага), 1926, N 1.

Историк С.П.Мельгунов