Автор: Елена Семенова
Дата: 2014-05-20 00:02

Коммунисты вообще, а деревенские в особенности, ведут кочевой образ жизни. Они недолго удерживаются на одном месте: партийные комитеты беспрерывно «перебрасывают» их с места на место. Учитывая ситуацию колхозов, как «бабьего царства», партийцы при переезде на новое место службы своих жен обыкновенно с собой не берут. Цинично заявляют при этом: «Этого ,,добра» везде хватает»... Жен своих они оставляют на месте, бросают их. А на новом месте работы они опять женятся на молоденьких девушках. В результате, в каждом селе, на каждом новом месте - новая жена: разбросанный гарем временных жен...  Многие деревенские начальники-коммунисты предпочитают поступать еще проще. Они вообще официально не женятся и не разводятся, а пользуются, как они выражаются, «колхозной клубничкой»... В «бабьем царстве», среди голодных колхозниц, в большинстве своем вынужденных жить без мужа, это занятие особых затруднений не встречает. У «соломенных вдов», оставленных комиссарских жен, есть дети. Иногда немало детей: до четырех и даже больше. Судьба этих детей незавидна.  

Колхозники иронически называют этих брошенных детей «комиссарскими сиротами» или «детьми заслуженных большевиков».  Эти дети чувствуют себя брошенными на произвол судьбы, глубоко обиженными. Матери воспитывают их в духе острой вражды к отцам и к их новым женам.  При таких условиях взаимоотношения между родителями и детьми, между старыми и новыми женами принимают враждебно-скандальный характер. Оставленная жена-колхозница старается встретить свою молодую соперницу и как тигрица всякий раз бросается на нее, с руганью, драться.  Один подросток из такой брошенной семьи чуть не проломил молотком голову своему отцу, комиссару...  
(…)
Колхозная канцелярия. Заходит девушка. Она заявляет председателю жалобу на бригадира. Вместе с другой колхозницей они работали целый день, сделали одинаковую работу, выполнили дневную норму. Но бригадир-комсомолец записал ей в книжку только половину трудодня, а другой колхознице, ее «напарнице», полтора трудодня.  
- Бригадир приписывает мои трудодни этой вдовушке. Потому - она ходит с ним в кусты спать... А я не хочу идти. Так он мои трудодни отнимает. Пусть этот кобель моими трудоднями за свои удовольствия не расплачивается...
«Голова» колхоза разгневался. Он не стал разбирать жалобу девушки-колхозницы. И даже не пообещал разобрать это дело впоследствии.
Он с грубой руганью набросился на девушку:
- Вы все жалуетесь на бригадира! Бригадир знает, что делает. На то я его и поставил бригадиром, чтобы он командовал вами... Вон отсюда: мне некогда заниматься вашими сплетнями!..
Бедная девушка поспешила уйти от разгневанного начальника... Однажды шел я из села на ближайший поселок. Меня догнала девушка с этого поселка и всю дорогу была моей спутницей-собеседницей. Мы давно знали друг друга.  В беседе девушка скоро перешла от общих жалоб на колхозные порядки к сокровенным темам и доверила свои интимные заботы.  
- Бригадиры-комсомольцы покою не дают, - жаловалась она. - На каждом шагу «пристают» к девушкам и вдовам... Ежели какая «податливая», то бригадир ей поблажки дает: трудодней побольше запишет... на часок до захода солнца с поля на свой огород отпустит... Если в город на базар его любезная пойдет, бригадир промолчит, колхозному председателю не доложит. А «неподатливых» баб бригадиры на каждом шагу притесняют и допекают... На мой вопрос о председателе колхоза собеседница взорвалась бомбою:  
- Председатель?! Чтоб его громом поразило!.. Пьяница-бабник.. Во много раз хуже бригадиров!... - кричала моя спутница, размахивая взволнованно руками. - Разжирел как боров... Всегда пьяный. Жену свою оставил в соседней деревне. А тут ни одной безмужней бабе покою не дает. Липнет как клей. Пристает, колхозный кобель, на каждому шагу... За бабьи «услуги» поблажки дает: соломы даст... хлеба немного из колхозного фонда отпустит... лошадь даст зимой - за дровами съездить... А «неподатливым» - во всем и всегда отказ!.. Ежели баба ему не противится, то работу полегче даст: уборщицей в канцелярии или банщицей. Вот у нас банщица, к примеру. Раз в неделю попарит колхозных начальников: для них только баня и существует! А потом копается на своем огороде да ищет траву для своей коровушки. А трудодни начисляют. Не работа, а разлюли-малина... На хорошие должности «голова» только своих «зазноб» назначает: кухаркой, банщицей, буфетчицей, на птицеферму. Ну, а ежели ты на уступку начальнику-кобелю не идешь, то он тебе ничего из колхоза не даст. Вязанки соломы для коровы не отпустит!... На каждом шагу норовит тебя допечь и со света сжить... Прошлой зимой, в невыносимые холода, председатель выгнал вот таких «неподатливых» баб и девок на работу в лес. Мы должны были вытаскивать из непролазных сугробов громадные чурки и накладывать на сани. А потом перевозили эти дрова на водочный завод, за 20 километров, и там опять складывали дрова в штабеля. Поработали мы на такой непосильной работе, вспотели и простудились. Все слегли: заболели. А две девки так и не встали: померли... Вот как доканывают непокорных баб наши мучители. Настоящие тираны!..
Девушка смахнула рукавом набежавшую слезу, пошла молча...
Потом продолжала:
- Иной раз так подумаешь. Мне уже тридцать стукнуло. Мужа теперь все равно не найти. Зачем беречься-то?.. А тут другое на ум пойдет. Ежели не беречься - дети пойдут. Что с ними делать?! В колхозе даже с мужем детей так трудно кормить, так тяжко с ними приходится! А без мужа как их прокормишь?! И себе горе и детям мука... Прежде аборты разрешали в больнице делать. В аптеке тоже такие средствия были, чтоб детей не рожать. А теперь ничего этого нету... Девушка взглянула на меня смущенно пытливо. Заикаясь, спросила:
- А може в аптеках... в больших городах... и теперь... такие средствия продают?..
Не мог я утешить девушку.
- Теперь таких «средсвий» нигде нет. И в больших городах тоже. После коллективизации, как подсчитало советское правительство, что людей в нашей стране осталось мало, так и распорядилось: прекратить везде и производство и продажу таких «средствий». Сталин велит советским женщинам рожать побольше детей. Правительству нужны и колхозники, и рабочие, и солдаты...
- Велит рожать?! - опять вспыхнула девушка. - Чтоб ему Антонов огонь в это самое родильное место!.. Рожать?.. А где я мужа достану? Кто будет отцом-кормильцем для моих детей?.. «Отец родной» рожать велит, а колхозных ребят голодухой морит... И колхозные похабники тоже о детях не заботятся. Бабам покою не дают. А как только баба родит, то никакой ей помощи: ни от блудного отца, ни от колхоза. Мучься, баба, с ребенком, одна, как хочешь!... Нет, приживать детей от приблудных отцов... плодить «комиссарских сирот» в колхозе... это только матери на горькое горе и детям несчастным на лютую муку!..»

Огромную роль в растлении народа играли лагеря, через которые прошли миллионы и миллионы советских людей, и вся система которых была нацелена на одно – уничтожение человека в человеке, уничтожение достоинства, стыда, совести… Приведём фрагмент воспоминаний Сезорко Мальсагова о нравах Соловецкого лагеря: «Самое большое благо, которым наслаждаются политические, это то, что их женам и детям не приходится соприкасаться с уголовницами. Общество этих женщин ужасное.  В настоящее время в Соловецких лагерях содержится около шестисот женщин. В монастыре они расселены в «женском здании» - в Кремле. На Поповом острове им полностью отведен барак №1, и часть других. Три четверти из них составляют жены, любовницы, родственницы и просто соучастницы уголовных преступников.  Официально женщин высылают на Соловки и в Нарынский район за «постоянную проституцию». Через определенные промежутки времени в крупных городах европейской и азиатской частей России против проституток предпринимаются рейды, с тем чтобы отправить их в концлагеря. Проститутки, которые при советском режиме объединились в своего рода официальные профсоюзы, время от времени устраивают в Москве и Петрограде уличные шествия, с целью протеста против рейдов и высылок, но это приносит мало пользы.  В характере и образе жизни женщин, представительниц шпаны, столько дикости, что их описание любому человеку, незнакомому с условиями соловецкой тюрьмы, может показаться бредом сумасшедшего. К примеру, когда уголовницы направляются в баню, они заранее раздеваются в своих бараках и, совершенно нагие, прогуливаются по лагерю под раскаты смеха и одобрительные возгласы соловецкого персонала.  Уголовницы так же, как и мужчины, приобщаются к азартным карточным играм. Но в случае проигрыша они вряд ли могут расплатиться деньгами, приличной одеждой или продуктами. Ничего этого у них нет. В итоге, каждый день можно наблюдать дикие сцены. Женщины играют в карты с тем условием, что проигравшая обязана немедленно отправиться в мужской барак и отдаться десяти мужчинам подряд. Все это должно происходить в присутствии официальных свидетелей. Лагерная администрация никогда не пресекает эти безобразия.  Можно представить себе то влияние, которое уголовницы оказывают на образованных женщин из контрреволюционного крыла. Самые отвратительные ругательства, вперемешку с которыми упоминаются имена Бога, Христа, Божьей Матери и всех святых, поголовное пьянство, неописуемые дебоши, воровство, антисанитария, сифилис - этого оказывается слишком много даже для очень сильного характера.  Послать честную женщину на Соловки - значит в несколько месяцев превратить ее в нечто похуже проститутки, в комок безгласной, грязной плоти, в предмет меновой торговли в руках лагерного персонала.  Каждый чекист на Соловках одновременно имеет от трех до пяти наложниц. Торопов, которого в 1924 году назначили помощником Кемского коменданта по хозяйственной части, учредил в лагере официальный гарем, постоянно пополняемый в соответствии с его вкусом и распоряжениями. Красноармейцы, охраняющие лагерь, безнаказанно насилуют женщин.  По лагерным правилам, из числа контрреволюционерок и уголовниц ежедневно отбирают двадцать пять женщин для обслуживания красноармейцев 95 дивизии, охраняющей Соловки. Солдаты настолько ленивы, что арестанткам приходится даже застилать их постели.  Старосте Кемского лагеря Чистякову женщины не только готовят обед и чистят ботинки, но даже купают его. Для этих целей обычно отбирают наиболее молодых и привлекательных женщин. И чекисты обходятся с ними так, как им вздумается.  Все женщины на Соловках поделены на три категории. Первая - «рублевые», вторая - «полрублевые», третья - «пятнадцатикопеечные» (пятиалтынные). Если кто-либо из лагерной администрации хочет «первоклассную» женщину, т. е. молодую контрреволюционерку, прибывшую в лагерь недавно, он говорит охраннику: «Приведи мне «рублевую». Порядочная женщина, отказывающаяся от «улучшенного» пайка, который чекисты назначают своим наложницам, в скором времени умирает от недоедания и туберкулеза. Особенно часты такие случаи на Соловецком острове. Хлеба не достает на всю зиму. До тех пор, пока не начнется навигация и не будут привезены новые запасы продовольствия, и без того скудные пайки урезаются почти наполовину.  Чекисты и шпана заражают женщин сифилисом и другими венерическими заболеваниями. О том, насколько широко распространены на Соловках эти болезни, можно судить по следующему факту. До недавнего времени больные сифилисом (и мужчины, и женщины) располагались на Поповом острове в специальном бараке (№ 8). Но их количество возросло до такой степени, что за несколько месяцев до моего побега барак № 8 уже не вмещал всех больных, и администрация сочла наилучшим способом разрешения проблемы их переброски в другие бараки, занятые здоровыми людьми. Естественно, это привело к быстрому увеличению числа зараженных.  Если домогательства чекистов наталкиваются на сопротивление, они совершают оскорбительные выпады против своих жертв.

 

В конце 1924 года на Соловки была прислана очень привлекательная девушка-полька семнадцати лет. Ее, вместе с родителями, приговорили к расстрелу за «шпионаж в пользу Польши». Родителей расстреляли. А девушке, поскольку она не достигла совершеннолетия, высшую меру наказания заменили ссылкой на Соловки сроком на десять лет.  Девушка имела несчастье привлечь внимание Торопова. Но у нее хватило мужества отказаться от его отвратительных предложений. После этого Торопов приказал привести ее в комендантскую, обвинив в «укрывательстве контрреволюционных документов», раздел донага и стал обыскивать на глазах у всей лагерной охраны, исследуя с особой тщательностью те части тела девушки, где, как ему казалось, лучше всего можно было бы «упрятать документы».  В один из февральских дней в женском бараке появился пьяный чекист Попов в сопровождении нескольких своих коллег (тоже пьяных). Он забрался в постель к мадам Икс. Эта дама принадлежала к наивысшим кругам общества и была сослана на Соловки на десять лет после расстрела мужа. Попов стащил ее с постели и сказал: «Не хотите ли прогуляться с нами за проволоку?» (для женщин это означало быть изнасилованной). Мадам Икс находилась в бреду до следующего утра.  Необразованных и полуобразованных женщин из контрреволюционной среды чекисты нещадно эксплуатировали. Особенно плачевна была участь казачек, чьих мужей, отцов и братьев расстреляли, после чего они и были сосланы».  По воспоминаниям другого, уже колымского, заключенного Ивана Павлова, в лагерях женщин часто принуждали к сожительству - конвоиры, уголовники, бригадиры, лагерная обслуга. Случалось, они по своей воле вступали в интимные связи с мужчинами и становились матерями.  Женщинами-заключенными подчас и торговали. Продавцами выступали конвоиры, покупателями - освобожденные уголовники, которых оставляли на Колыме работать. Ольга Шатуновская в своих воспоминаниях описала, как ее, заключенную магаданского лагеря, продали шоферу из поселка Атка. Ухажер - бывший уголовник, пытался «по-хорошему» закрутить с ней роман с помощью конфет и печений. Когда она отказала, в ход пошли деньги, а после - угрозы. «Однажды вели нас с работы в лагерь. Впереди, сзади и посередине - конвой. Но как-то расступились они. А шоферы из рядом стоящих машин стали выхватывать женщин и бросать в кабины своих грузовиков. Спасались те, кто притворялся старухами под своими платками. Или кому удавалось вырваться и убежать», - свидетельствовала Шатуновская.  Евфросиния Керсновская вспоминала, что одно из самых жутких впечатлений за время её почти двадцатилетней одиссеи по самым страшным ссылкам и лагерям были т.н. «малолетки»: «Прежде всего, я присмотрелась к малолеткам. Здесь, на пересылке, - это нечто совсем иное! Они лишь немногим старше тех девочек-колхозниц, которые и теперь еще, на нарах, рядом со мной, испуганно жались к стенке. У этих грусти и испуга и в помине нет!  Их наряды (если нарядами можно назвать ту мишуру, назначение которой доказать, что они одеваются не для того, чтобы работать, а «зарабатывать» - отнюдь не руками), их завивки перманент, обесцвеченные перекисью, их крашеные губы, подведенные гла­за и выщипанные брови не гармонировали с еще детскими чертами лица и детской фигурой, зато впол­не гармонировали с неизменной папиросой, хрипловатым голосом и манерами, свойственными проститут­кам низшего пошиба.  Что же касается их разговоров...  Мне казалось, что я выросла отнюдь не под стеклянным колпаком. В свое время, преодолевая отвращение, я знакомилась с порнографической литературой, которая, надо признаться, была очень распространена в городах Румынии и Бессарабии, не считая романов, печатавшихся «подвалом» в таких грязных газетах, как «Бессарабская почта». Но когда я слушала разговоры этих «детей», у меня к горлу подкатывало, как при тошноте.  Разумеется, я знала о существовании однополой любви, бывшей одной из излюбленных тем романов двадцатых годов, но знала, как о кольце Сатурна: оно так далеко, что это нереально. Даже теперь, лежа на верхних нарах и наблюдая за поведением и жестами этих малолеток, я не понимала пантомимы отдельных парочек. Зато слышала их разговоры. Если их сквернословие вызывало у меня отвращение, то цинизм этих детей привел меня в ужас! Откуда, Боже мой, берутся эти развращенные, испорченные до мозга костей дети? Пока я безуспешно ломала свою голову над этим вопросом, ответ пришел сам собой.  Вначале одна из девочек новичков-малолеток, затем другая, третья, отделившись от стенки, робко подползли к краю нар. Их широко раскрытые глаза и рты указывали на любопытство, а то, как они закрывали ладошкой рот, сжимали руками щеки и охали, указывало на испуг, смешанный с восторгом и завистью.  Они были заворожены и буквально застыли, впиваясь глазами в бесшабашное веселье этих бесстыжих тварей. Насторожив уши, они вслушивались, как те из девчонок, которых брали на кухню в качестве подсобных рабочих, не жалея красок на описание, рассказывали, когда, где и, главным образом, как они устраивались с тем или иным из поваров и что им после сеанса дали пожрать.  «Воспитание» малолетних правонарушительниц уже началось. А Христос говорил: «Истинно говорю вам: лучше с жерновом на шее упасть вам в омут, чем соблазнить единого из малых сих!» Он не рассчитал, что слишком много потребовалось бы жерновов...  О населении этой пересылочной тюрьмы я так и не смогла составить какое-то определенное мнение: состав ее непрерывно менялся. В закоулке у двери обосновались маленькие колхозницы и я.  Вот вливается новая группа малолеток. Та же экстравагантная, дешевая мишура, те же обесцвеченные перекисью кудри, та же циничная похабщина:  
- Ты из Искитима? Мариинска? Встречала там Витьку Воропая? С Урала? Там у меня был знатный ё... Мишка-Дышло, все мне завидовали. Попадешь на Дальний Восток, может, встретишь Яшку-Три Ноги, передай ему привет!
Казалось, в свои 15 лет они уже знали «все и вся»:
Час разлуки, час свиданья –
Им ни радость, ни печаль;
Им в грядущем нет желанья,
Им прошедшего не жаль.
Не знаю, это ли подразумевал Лермонтов, но сам Демон, отец Зла, о лучшем материале и мечтать не мог!»
А ещё в лагерях рождались дети… И к ним система была не менее беспощадна, чем к их родителям. Среди 30-летних лагерниц подчас находились отчаянные, кто специально шел на связь со случайными мужчинами, чтобы забеременеть. Среди таких, в основном, были те, кто имел большие сроки заключения. Они знали, что при освобождении через 10 лет уже не смогут иметь детей. И шли на унижение, надеясь не остаться бездетными - одинокими на старости лет. Поэтому пытались в окружающем презрении со стороны надзирателей и в нечеловеческих условиях жизни выносить ребенка. А после родов - лишались его, скорее всего, навсегда. Сразу после родов ребенка забирали от матери в детский дом. Кое-где из-за экономии средств на детское питание, матерям, как их называли в лагерях, «мамкам» давали возможность кормить свое дитя пять раз в сутки. При этом без выполнения стопроцентной нормы на работах женщин к кормлению не допускали. По достижении годовалого возраста матери больше не могли посещать детей. Часто их отправляли в другие лагеря. «Теоретически, отбыв срок, они имели право забрать своих детей, -вспоминала Керсновская, ставшая крестной матерью сына внучки легендарного адмирала Невельского, ровно по описанной выше причине решившейся на подвиг рождения ребёнка в лагере и разлучённой с ним даже без предупреждения. - На практике же матери не хотели брать ребенка, не имея уверенности, что это их ребенок. Несчастные дети! Несчастные и матери. У одних отняли прошлое, у других - будущее. У всех - человеческие права...»  

Зато уголовники чувствовали себя в пролетарском государстве хозяевами жизни. В системе ГУЛАГ существовало разделение зэков на социально-близких и социально-чуждых. Чуждыми оказывались классовые враги: «кулаки», священство, дворяне и т.д. – политические. Уголовники же, происходившие из «пролетариев», попадали в категорию социально-близких, что позволяло им пользоваться неизменными преференциями перед политическими, лишёнными всяческих прав. Последних лагерное начальство всецело отдавало на растерзание блатарям, делившимися с ним своими «трофеями» и всегда умевшими договориться. Уголовников в ГУЛАГе ставили не только бригадирами, но и заведующими культурно-просветительскими частями. Об их перевоспитании на «великих стройках» восторженно трубили, воспевая их и, конечно, самих «воспитателей» бесстыжие деятели советского «искусства». Памятником этого служит книга «Беломоро-балтийский канал», написанная Горьким в соавторстве с другими «литераторами». Социально-близкие уголовники оказались власти с первых дней революции, когда Временное правительство выпустило их из тюрем, отдав им на разграбление всю Россию. Ещё ближе оказались они власти большевистской, делавшей ставку на шваль, как декларировал Ленин. Уголовники сделались властью и стали составлять законы под себя. Сама идеология строилось на том, что уголовник лишь жертва среды, и не он виноват в том, что встал на преступный путь, но довёдшие его до этого классы-эксплуататоры. Эти идеи озвучивались видными большевистскими юристами.  Естественно, нашёл себе отражение такой подход и в законодательстве. Если политические получали сроки по 10-25 лет, если за кражу у государства (приравниваемую к политике) давалось в среднем по 15 лет, то за кражу у частного лица (в том числе, грабёж квартир) преступник мог отделаться всего лишь годом заключения.  Вышеуказанное положение приводило к подлинной эпидемии краж и грабежей, о чём свидетельствуют многочисленные воспоминания. Вот, в частности, любопытный эпизод из воспоминаний княгини Н.В. Урусовой, относящийся к последним предвоенным годам: «По улицам ходить страшно. Такое воровство, такие разбои, о которых и не слыхано, думаю, ни в одной стране. Подрежут сумку бритвой или карман и всё вытащат так ловко, что и не почувствуешь. Если вы видите, что у кого-нибудь крадут, сказать не можете. Вас в лучшем случае если не убьют через день-два сообщники воровских шаек, то изуродуют. Я знаю факт, когда неосторожная девушка крикнула: «Гражданин, у вас из кармана тянут». Не прошла она нескольких шагов, как мальчишка лет 16-ти бритвой срезал ей нос и скрылся. Бывало, если боишься чего-нибудь и увидишь царского солдата, то чувствуешь опору и защиту, но в советах, если вы одна на улице и идёт красноармеец, то быстро, кто верит, творит молитву, а неверующий от страху замечется, чтоб скрыться. Пусть опровергает, кто хочет, а это истинная правда».  В 20-30-е годы преступность буквально захлестнула крупные города СССР. Следует добавить, что проводимые большевистской властью регулярные амнистии касались исключительно уголовников, для политических снисхождения не было. Уголовники же, едва освободившись, принимались за старое, и милиция сбивалась с ног, не успевая снова и снова изолировать их от законопослушных граждан. И как тут не согласиться с сакраментальным определением Ивана Ильины: «Революция есть узаконение уголовщины и политизация криминальной стихии».  О характере применения советских законов непреложно свидетельствует на двух примерах уже цитированный нами Т. Чугунов: «Обреченные на медленное умирание, голодные колхозники пытаются защищаться от такой мучительной вынужденной смерти мелкими кражами колхозных продуктов. Однажды мне пришлось наблюдать, как колхозный кладовщик отлучился на минутку, не замкнув склада, а колхозник юркнул в склад и с лихорадочной быстротой успел насыпать себе два кармана зерна…  

…Прежде, в доколхозной деревне, о таких «преступлениях», как «воровство колосков» или «кража муки у лошадей», никто не слыхал. Не только самостоятельный крестьянин был сыт. И батрак был сыт. Поэтому ему и в голову не могла прийти мысль - воровать муку у хозяйских лошадей, которых он кормит. Деревенские ребятишки часто рвали в поле, на ближайших полосах, колоски незрелой ржи и поджаривали их: это было лакомство для детей. Но никто из крестьян это «преступлением» не считал. Детей за это не наказывали и не ругали.  А теперь в социалистическом государстве за это «воровство» осуждают на многолетнее заключение в лагерях. Причем, осуждают «хозяев» этой колхозной земли, которым она будто бы «передана на вечно». Осуждают тех работников, которые своим тяжелым трудом вырастили колхозную ниву. Теперь земледельцев на много лет отправляют в лагерь за воровство одной корзинки картофеля на колхозном поле.  Мелкие кражи часто ведут колхозников в лагерь. А оттуда для многих возврата нет. Для большинства заключенных лагерь - это верная смерть: советский суд дает сроки большие, а условия жизни там ужасные.  
- Отправлен в лагерь и сгинул без вести, - часто сообщают колхозники о судьбе своих односельчан.
(…)
Один шофер, служащий райисполкома, рассказывал: как-то, будучи совершенно пьяным, он на грузовике «мчался как угорелый», «хотел попугать баб», налетел в деревне на толпу колхозниц и «раздавил трех баб сразу»... Шофер рассказывал об этом со смехом, как об очень забавном приключении... Духом бесшабашного произвола и безграничного пренебрежения к людям прониклись не только большевистские начальники, но и их челядь. Родные погибших пожаловались, был суд. Шофер-убийца был приговорен к шести месяцам принудительных работ, без тюремного заключения и с выполнением работ по месту службы. Фактически «наказание» свелось только к штрафу: к отчислению 25% полугодичного жалованья в пользу государства. Таким образом, в коммунистическом государстве за двадцатиминутное опоздание на работу и за убийство трех людей наказание одинаковое...  За горсть колосков с колхозного поля советский суд карает голодного хлебороба неизмеримо строже (многолетним заключением в лагере!), чем бандита-самодура за убийство трех людей...  В Советском Союзе такой «правопорядок» называется: «советская законность», «правопорядок социалистического гуманизма»...»  

Последней каплей духовно-нравственного разложения народа была реализация в масштабах целой страны рецепта Петра Верховенского о спайке своей «пятёрки» кровью невинно убитого Шатова. Сколько малых и больших собраний, сколько митингов и массовых демонстраций проходило в Советской стране под лозунгами «уничтожить», «раздавить», «расстрелять» - «врагов», «вредителей», «шпионов», «кулаков», «попов», «агентов»… «Да здравствует ОГПУ!» «Никакой пощады врагам!» «Ату! Ату!» - эту команду вложили в умы и рты, да так, что повторяющие её чувствовали себя вершителями судеб «предателей», как зрители Колизея, опускавшие и поднимавшие пальцы. Конечно, в тех толпах были и такие, кто пришли просто из страха, по разнарядке, спущенной их учреждениям. Но сколько же было и – верящих! Таких, кто взаправду уверовал в то, что их великой стране грозят страшные западные интервенты и их внутренние пособники, которых необходимо уничтожить во имя спасения страны, во имя светлого коммунистического будущего. Смерть же им! Смерть! Смерть! Захлебывались воплем активисты, захлёбывалась печать… Если посмотреть кадры хроники, то по лицам, мелькающим на подобных мероприятиях, становится очевидно произошедшее перерождение душ. Людей на этих кадрах нет. Есть послушные роботы: одни – наэлектризованные ненавистью, другие – сломленные, запуганные, с навсегда погасшими глазами и душами. Созданная система тотального доносительства (вплоть до того, что, если три человека собрались, и один высказал крамолу, то тот из двоих, кто не донесёт, будет осуждён за недонесение), страха, взаимного подозрения глубоко отравила человеческие души. Донос стал нормой жизни, используемый расчеловеченными людьми для самых примитивных целей – как, например, сведение личных счётов или приобретения комнаты соседа в коммуналке.  И ещё добивали семьи – вынуждая жён отрекаться от мужей, мужей от жён, детей от родителей, чтобы не оказаться в «членах семьи врага народа», не перечеркнуть своё будущее, не погибнуть самим. Культивируя примеры предателей и доносчиков типа Павлика Морозова. Разрывая без пощады родственные узы, сея недоверие даже между членами одной семьи, растаптывая самое святое. Обрекая детей «врагов народа» на сиротство в спецзаведениях, где они, не совершившие ещё никакого проступка, уже рассматривались, как «преступники», на которых заводились специальные «дела», за которыми следили, которым постоянно напоминали о «преступлениях» родителей, склоняли к сотрудничеству и т.д. Приведём лишь одну печальную историю из воспоминаний Е.А. Керсновской: «Это была толстая старуха, еще молодящаяся. К этому времени уже вольнонаемная, отсидевшая положенные ей, как члену семьи, восемь лет без вины и даже без суда, по Особому совещанию. Ее мужа, видного партийного работника, забрали в 1937 году за то, что он поддерживал связь со своей престарелой матерью, жившей в глубокой нужде во Львовской области (тогда это была Польша). Он ей послал посылку, что расценили как шпионаж. С европейской точки зрения это трудно понять: знать, что муж ни в чем не виноват и все же - в тюрьме (о том, что он расстрелян, она узнала лишь через 18 лет), что он объявлен врагом народа. Продолжать ходить на работу, отправлять ежедневно тринадцатилетнюю дочь в школу и не знать, увидишь ли ее вечером...  
Однажды пришел дворник:
- Внизу - из милиции: хотят проверить по паспорту вашу прописку.
Накинув платок, спустилась.
- Садитесь в машину. Проедем до отделения.
- Но я не могу уйти из дому, дочка в кино, а у нее нет ключа!
- Оставьте ключ дворнику. Кроме того, через пять минут вы будете дома!
Домой она не вернулась. Когда дочка пришла из кино, квартиру уже опечатали. Девочке сказали:
- Твой отец - враг народа. Твоей матери предложили выбирать: отречься от мужа и жить с дочерью или бросить дочь и переехать к мужу в ссылку. Мать тебя бросила, но ты не плачь - она твоих слез не стоит! Она поступила гадко, эгоистично, но комсомол тебе заменит недостойных, покинувших тебя, родителей!
Девочка озлобилась на родителей, особенно на мать:
- Как у нее хватило духу бросить меня и пойти с мужем, зная, что он - враг народа?! А в НКВД...
- Ага! Ты знала, что муж - изменник, и не выполнила своего долга - не донесла?! Мы полгода терпеливо ждали, чтобы совесть в тебе проснулась... Теперь пеняй на себя! Этап жен изменников Родины везли малой скоростью с большими остановками. За хлебом, за водой женщины ходили под конвоем. Кто-то где-то подобрал лоскут бумаги, у кого-то нашелся кусочек графита. Так Александра Михайловна Флисс написала письмо своей матери в Куйбышев. Осталось лишь его отправить. В Омске она пошла за кипятком. Конвоир следовал за ней по пятам, но все же на обратном пути она успела бросить записку девочке лет пяти. Самое удивительное, что письмо нашло адресата! Отец девочки увидел, как та подняла записку, и переслал ее, вложив в конверт и свою приписку: «Не отчаивайтесь, мамаша! Ваша дочь здорова и среди хороших людей!»  Старушка поспешила в Москву за внучкой, но та не захотела ее и слушать! Голодная, изменившаяся до неузнаваемости, в нетопленой комнате, она заявила:  
- Знать вас не желаю! Все вы бесчестные, бессердечные люди! Партия и комсомол обо мне позаботятся! Но я никогда, никогда не прощу маме того, что она меня бросила и пошла жить к мужу, хотя и знала, что он предатель и враг народа! Много времени прошло, пока правда - ужасная, жестокая правда - дошла до ее сознания. Она, разумеется, поняла, жертвой какого подлого обмана она стала, но «опавшие цветы на куст не возвращаются». Любовь к матери разбилась вдребезги. Как она ни старалась склеить эти осколки, результат этих стараний оказался ничтожен.  
- Я всего лишилась: мужа, друзей, положения в обществе, привычного жизненного уклада, молодости... Я пережила унижение, страх, нужду, неволю. Все это я могу простить. Даже - забыть. Но они отравили душу моего ребенка... Этого простить нельзя!»
В 1936-38 годах «Пионерская правда» вслед за «старшими» газетами пестрела призывами к расправам и здравицами вождям. Вот, фотография – на пионерском сборе школы №232 вожатая Соня Кукушкина зачитывает ребятам приговор Верховного Суда. Внизу заметка четырёх пионеров-четвероклассников: «Весь народ нашей большой и могучей страны требовал от суда, чтобы подлые убийцы, изменники и шпионы были уничтожены. Мы, пионеры, тоже этого требовали. И суд выполнил волю всего нашего народа и лучших людей мира». «Мы, воспитанники Славянского детгородка, обещаем повысить нашу бдительность и помогать советской разведке громить врагов народа!», - клялись школьники Донбасса. А школьники Буся Куперман, Роза Щербо, Маня Винник, Валя Стаханова и Юра Литвиненко написали заметку «Фашистским лакеям – никакой пощады!»: «Наш отряд носит имя незабвенного Сергея Мироновича Кирова, которого убили проклятые троцкистско-бухаринские бандиты. Они покушались на жизнь нашего родного и любимого Иосифа Виссарионовича Сталина. Советский суд вынес справедливый приговор этим изменникам и предателям. От всей души приветствуем приговор советского суда. Советская разведка под руководством товарища Ежова по конца разоблачит всех врагов народа, и на нашей советской земле не останется никого из этих фашистских отбросов». И чем, спрашивается, подобное растление детских душ в большом лагере отличалось от растления малолеток в лагерях малых? Две московские пятиклассницы написали Ежову письмо: «Дорогой Николай Иванович! Вчера мы прочитали приговор над сворой право-троцкистских шпионов и убийц. Спасибо, товарищ Ежов, за то, что вы поймали банду притаившихся фашистов, которые хотели отнять у нас счастливое детство. Спасибо за то, что вы разгромили и уничтожили эти змеиные гнёзда. Мы Вас очень просим беречь себя. Ведь змей-Ягода пытался ужалить Вас. Ваша жизнь и здоровье нужны нашей стране и нам, советским ребятам. Мы стремимся быть такими же смелыми, зоркими, непримиримыми ко всем врагам трудящихся, как Вы, дорогой товарищ Ежов!» Подрастала смена… Подрастало поколение, духовно и нравственно вывернутое наизнанку.