Автор: BR doc
Дата: 2014-04-03 00:01

Пятьдесят лет.  Сказать это — просто, несколько труднее. Особенно, если полжизни загублено диким коммунистическим экспериментом.  Человек, доживший в этих условиях до юбилея пятидесятилетней деятельности и не ставший подлецом и предателем, — в лучшем случае, казалось бы, должен был ожесточиться и зачерстветь. Но к великой радости, мы этих пороков не нашли в человеке, отмечающем сейчас свой полувековой этап на великом поприще просвещения народного.  Пятьдесят лет беспрерывной работы изо дня в день, из года в год, с одними и тени же мыслями, задачами, стремлениями: просветить, научить, сделать человеком хотя бы одного из «малых сих».  Григорий Иванович Добровольский — народный учитель по призванию. Таким он был пятьдесят лет тому назад, таким он остался до сего дня, несмотря на все жизненные испытания и враждебные происки «власть имущих», старавшихся очернить, заклеймить и стереть человека с лица земли. Всю жизнь Григорий Иванович готов был носить свой старомодный учительский сюртук, если бы ни один момент,—когда он, одушевленный внезапным порывом, решил вдруг испытать свои силы на высоком поприще духовного миссионерства и надел рясу.  Но горько и трудно пришлось ему на этом новом пути под смиренным одеянием пастыря — в стране, где само слово «духовный» вычеркнуто из школьных программ, энциклопедии и просто из жизни.  И все-таки Добровольский был и остался народным учителем, — той особой человеческой разновидностью, которая создана была известной эпохой и сама создала целую эпоху. Воспитателем и наставником таких людей была и осталась на всю жизнь русская литература. Нам сейчас трудно проникнуть в психологию этих людей, усвоить то, что на протяжении всей их жизни было могучей, двигающей силой. Нам трудно понять, почему молодой человек, кончивший с отличием Молодечненскую Учительскую Семинарию, пятьдесят лет тому назад, едет по собственному выбору в Глухие Лужки, Дисненского уезда, Виленской губернии сельским учителем и не шлет оттуда воплей о переводе, не ищет богатых невест и не старается заискивать перед начальством.  Кажется, человек этот лишен молодости, не знает увлечений, не имеет страстей. Изо дня в день, из года в год сидит он за кипой тетрадей, исписанных детскими каракулями и терпеливо подчеркивает ошибки.  А в воскресенье он вооружается камертоном и идет в церковь, где послушные ему серебряные колокольчики детских голосов дружно подхватывают:  
«И ду-у-хови твоему-у-у...»
Так идет жизнь.
На пятый год Григорий Иванович получил приглашение от екатеринославского земства в шолоховское министерское училище. Не в его правилах менять места, но.. был один соблазн, против которого Григорий Иванович не устоял: в министерской школе отвели целых три десятины земли под опытный участок и уже закупили семена дынь, арбузов и винограда. Перебравшись в Шолохово, молодой учитель всего себя отдал новому, увлекательному делу: развел фруктовый сад, полсотни пчелиных ульев и, учя ребят, сам начал учиться у великой чудодейственной Природы.

 

И вот тут-то, на пятнадцатом году учительства, его охватил неожиданный порыв. Увлеченный борьбой с раскольничеством и сектантами, он поступает на Казанские миссионерские курсы и, к началу мировой войны, уже посвящается в сан и становится настоятелем церкви Четырех Святителей на станции Лозовой...  А дальше началось то, о чем каждый вспоминает с содроганием...  В стране вспыхнула революция... Ее первыми буревестниками на станции Лозовой явились матросы.  В те дни на всех узловых станциях, везде, где только сходились поезда, можно было встретить этих людей, опоясанных пулеметными лентами, с аршинными маузерами за поясом, в бескозырках с полустертой надписью: «Аврора». Они устанавливали очереди, отправляли теплушки, помахивая ручными гранатами, разгоняли дежурных агентов Ортачека и, разрывая на груди нательники, хрипели, вращая обезумившими от спирта зрачками:  
— Братишка, стреляй! Я сам псих... За революцию, за Ленина!..
Пионеры революции, — выстрелом с «Авроры» возвестившие начало новой кровавой эры, принялись устанавливать на местах советскую власть И — «установили»... Поймав на улице миссионера Добровольского, пьяная матросня восторженно загоготала:  
— Поп! Братишки, ей Богу, поп! Тащи его в паровозную топку!...
Помогли ему вырваться из рук пьяной банды рабочие - железнодорожники. Но вспоминая об этом, он со слезами на глазах говорил:
— И таскали и в погреб сажали и расстрелом грозили... Сидел я и в арестантском доме и в Харькове на Холодной горе и в бывшем губернаторском доме, — там тогда Чека помещалась. Тяжко становилось иной раз, и бывало так, что призывал, по малодушие своему, Создателя, чтобы кончил дни мои, да, видно не пришел в то время мой час. Каждую ночь, как двенадцать часов, помню, является конвой и вызывает по списку: выходи с вещами. А уж мы знаем — на расстрел, да и стреляли тут же на дворе, перед погребом. Утром, чуть свет, приедет автомобиль, нагрузят телами и за город...
— И на суд не вызывали?
— Какой там суд! Забирали по списку, потом поставят против фамилии крестик — и упокой душу раба твоего! Как-то приехал Дыбенко со штабом, схватили меня и, как заложника, привели в Чека. А то раз сидим мы на станции Лозовая в арестантском доме, слышим, — шум, стрелять начали. Глядь, прямо через забор на конях— махновцы. Сбили шашками замки — выходи! Ну, я думаю: куда мне идти? Пошел домой. Уж знаю, что ночью снова арестуют — готовлюсь. На рассвете приходят чекисты, сажают опять. Видите, говорю, сами: никуда я не бежал, ибо никакой вины за собой не знаю ...  
Подержали месяц — выпустили…
Под конец уж добросердечные лозовчане начали уговаривать Григория Ивановича:
— Уезжайте вы, батюшка, Христа ради, отсюда ... Все- равно съедят.
— Послушался я, бросил и домик свой, перебрался в Харьков. Там меня старый приятель Тюльпанов устроил учителем. Ну, конечно, рясу пришлось снять. Там открылся перед ним новый, изобилующий терниями жизненный путь советского педагога. Всякий вступивший на эту стезю, прежде всего, должен отречься от самого себя и изучить в совершенстве то, без чего немыслимо войти в двери советской школы, — искусство лжи.  Лгать перед «ячейкой» и месткомом, о «стопроцентной платформе», лгать перед учениками, что Бога нет и никогда не было, лгать, наконец, перед самим собой ежедневно, ежечасно, выдавать себя за другого, выкручиваясь из хитро сплетенной анкетной паутины.  Началась двойственная жизнь.  Под воскресенье, собрав в узелок ризу и Святые Дары, Григорий Иванович садился в дачный поезд и ехал на станцию Барвенково — служить всенощную и совершать требы. В понедельник утром, он уже входил в класс, не решаясь взглянуть прямо в глаза тем, кому посвятил он всю свою жизнь, кому передавал когда-то все свои знания и проповедовал правду.  И все-таки — маска мало помогла. На него косились, ему намекали на «несозвучность его мировоззрения, обходили путевками в дома отдыха. А «недремлющее око» из серого дома, время от времени, адресовало ему серые, клейкие повестки, где фамилия всегда была, почему-то, переврана... Приходилось часто менять места, кочуя с Урала на Кавказ, с Кавказа к Балтийскому морю — вечным странником, без семьи, без дома, без уюта и без надежды когда-нибудь их обрести...  Освободительная война застала Григория Ивановича во Пскове. Она вернула его к жизни.  Сейчас он — один из учителей города, руководящий работой двадцати девяти классов в 1 и 5 школах, где он открыто и свободно учит детей своему любимому предмету – Закону Божию. 

Сергей Климушин
Газета «За Родину» Псков №51(146), среда, 3 марта 1943 года, с.2.