Либеральный консерватизм как средство выхода из тупика. Часть вторая
Автор: В.Г.Хандорин
Дата: 2013-09-25 22:14
Взгляды белогвардейских военных вождей практически полностью совпадали с новым, либерально-консервативным курсом кадетов. Понимая необходимость связей с общественностью и демократического флёра в послереволюционных условиях, Верховный правитель адмирал А.В. Колчак вместе с тем вполне прагматично разделял лозунги и практику управления, заметив как-то, что на предстоящих выборах в Национальное учредительное собрание «пропустит лишь государственно-здоровые элементы»[34], а старое Учредительное собрание называл «ничтожным шутовством в стиле Керенского», который «довёл страну до большевизма», считая разгон этого собрания единственной заслугой большевиков[35]. Известно и такое его ироничное высказывание: «Власть не может принадлежать массам в силу закона глупости числа: каждый практический политический деятель, если он не шарлатан, знает, что решение двух людей всегда хуже одного… наконец, уже 20-30 человек не могут вынести никаких разумных решений, кроме глупостей… Демократия не выносит хронически превосходства, её идеал – равенство тупого идиота с образованным развитым человеком»[36]. Категоричным сторонником «национальной диктатуры» на ближайшее будущее был и генерал А.И. Деникин.
При этом они не были и «помещичье-буржуазными диктаторами», как уверяла советская пропаганда. Колчак прямо заявлял: «Мелкое крестьянское земельное хозяйство есть основа экономического благополучия страны… Правительство…будет всемерно поддерживать его за счет крупного землевладения»[37]. И писал Деникину: «Я одобряю все меры, направленные к переходу земли в собственность крестьян участками в размерах определённых норм»[38]. Его правительство заверяло крестьян, что в будущем за ними будет сохранена та часть бывшего помещичьего фонда, которая относилась к землям «нетрудового пользования», и восстановило отменённую ещё Керенским свободу земельных сделок, ориентированную на развитие частного крестьянского землевладения[39].
Тем более несостоятельными
выглядят распространившиеся в последнее время как среди либеральных
публицистов, так и их противников – национал-большевиков (С. Кара-Мурза и др.)
и «монархистов-сталинистов» (П. Мультатули и Ко) попытки отождествить Белое
движение с «либералами-западниками», «февралистами» и Временным правительством
Керенского. Хороши же «февралисты», разогнавшие остатки Учредительного собрания
и запретившие распоряжением правительства Колчака в
Впрочем, нельзя отрицать правоты П.Б. Струве: «Гражданская война между красными и белыми велась всегда относительно ничтожными меньшинствами при изумительной пассивности огромного большинства населения»[40]. К сожалению, и при такой ситуации Белое движение проиграло, что знаменовало великую историческую трагедию России.
4. Разрыв традиции и лицо нового либерализма. Вторичный крах «розовых» иллюзий
Только с этого, послевоенного
времени можно говорить о «единой» Европе. Её сплочению чрезвычайно
способствовала нависшая над Западом советская угроза, заставившая политиков
вспоминать недооценённые своевременно предупреждения Черчилля, говорившего о
необходимости уничтожения большевизма ещё в
Гитлеровская авантюра не только бросила западных лидеров на время в объятия Сталина, позволив ему по итогам войны поработить Восточную Европу. Узко расовая, антиславянская идеология и практика немецких оккупационных властей на территории СССР, тотальное недоверие к русским и нежелание национальной самостоятельности России разочаровали и отвратили даже те слои населения страны, задавленные советской властью, которые поначалу встречали немцев с надеждой как «освободителей», и позволили Сталину сплотить большинство народа под лозунгом отечественной войны. По сути, именно победа над нацистами легитимизировала советскую власть в сознании народа, означала абсолютную победу сталинского режима и на долгие годы исключила всякую возможность сопротивления.
Однако, воплотив в жизнь идеал щедринского Угрюм-Бурчеева – уравненное в бесправии, скованное страхом и слежкой общество (вместо вожделённого социалистами и коммунистами земного рая и отмирания государства), тоталитарный режим изжил сам себя. От него устали все, включая партийную верхушку, мечтавшую насладиться благами власти, а вместо этого скованную ещё большим страхом перед свирепым диктатором, нежели простой народ. Неумолимая логика революции – как и во Франции в конце XVIII века, и в Китае в ХХ веке – развивалась по непреложной схеме: 1) либералы и радикалы вместе свергают старый режим – 2) радикалы оттесняют либералов и захватывают власть – 3) в междоусобной борьбе побеждает самая радикальная и многообещающая из партий, которая подавляет и истребляет все остальные – 4) наконец, разворачивается борьба за власть внутри самой этой партии, пока не побеждает сильнейший, устанавливающий единоличную диктатуру, истребляющий в кровавой борьбе конкурентов и оставляющий под собой безмолвно повинующихся и дрожащих рабов. «Революция – как Сатурн: она пожирает собственных детей», как сказал перед гильотиной озарённый запоздалой догадкой французский жирондист П. Верньо.
Но и Сатурну приходит конец.
Став самоцелью, идеальная машина террора теряет смысл. После смерти Сталина в
Поначалу интеллигенты-«шестидесятники» наивно верили, что режим, очистившись от мрачных сталинских «крайностей», сумеет проложить дорогу к обещанному его основателем Лениным «светлому будущему». Реальность же показала, что мертворождённая «социалистическая» экономика, лишённая естественных двигателей развития – частной инициативы с её чувством хозяинаи конкуренции – была способна к какой-то инерции движения только под прессом принуждения и страха. Лишившись теперь сталинской палки, она (в условиях сохранившихся государственного монополизма и принудительного труда, при отсутствии безработицы) окончательно утратила последний стимул роста и начала разлагаться. А «социалистическая демократия» осталась, как и была, фикцией, фиговым листком партийной (уже не единоличной) диктатуры. На рубеже 60–70-х годов (после краха как хрущёвской «оттепели», так и задавленной бюрократией робкой косыгинской реформы) то и другое стало достаточно очевидным. А перед глазами стоял, несмотря на ослабленный «железный занавес» и заклинания партийной пропаганды о «загнивании мирового капитализма», вновь становившийся притягательным и соблазнительным пример процветающего Запада. Запада, который учёл все уроки русской революции и гитлеризма и в третьей четверти ХХ века наконец создал социально благополучное и преуспевающее общество в рамках капитализма и традиционной либеральной демократии, разработав предохранительные механизмы от глобальных экономических кризисов (подобных «великой депрессии» начала 30-х) и социально-политических катаклизмов.
Неизбежно возникали вопросы: ради чего же проливались реки крови, шла травля интеллигенции, насилие над культурой и носителями цивилизации, объявленными «классовыми врагами»? Ради чего «грабили награбленное», отнимали землю и загоняли в колхозы, отняли у народа сам стимул к работе и накоплению? Ради чего под лозунгом «диктатуры пролетариата» подчас выдвигались вперёд шариковы, насиловались общественные науки, преследовалась свободная мысль? Ради чего искореняли с фанатизмом изуверов национальную религию, предавали поруганию отечественную историю? Ради чего ставился весь этот чудовищный эксперимент над страной?
В этих условиях дальнейшая эволюция общественного сознания была предрешена. И мы пришли к тому, с чего начинали более чем за столетие: возродился старый спор западников (знаменем которых стал академик А.Д. Сахаров) и славянофилов (чьим бесспорным идеологом стал А.И. Солженицын). Те и другие отрицали тоталитарную советскую систему, как их предшественники – полицейско-бюрократическую систему николаевского самодержавия. И опять, как тогда, диссиденты-западники (кои вновь оказались в большинстве перед «почвенниками») полагали, что достаточно перенять западный опыт конвергенции в экономике (учитывавшей по-своему советский опыт), а главное – парламентской демократии, чтобы не изобретать колесо. Как будто не было 1917 года с его анархией и хаосом взамен «демократии».
Примечательно, однако, что наиболее последовательным критиком советской системы в то время стал именно «почвенник» Солженицын, а не западник Сахаров со товарищи. Именно он первым из советских диссидентов произнёс приговор всей системе и её основателю, когда большинство «западников» были ещё морально не готовы расстаться с прививавшимся в СССР с детства привычным обаянием «Ильича» и псевдоромантикой «комиссаров в пыльных шлемах». Во многом потому, что ментально оставались под влиянием детей этих репрессированных Сталиным комиссаров, освобождённых из концлагерей и ссылок в 50-е и распинавшихся на тему о том, как было бы хорошо, если бы бездушный Сталин не «исказил» ленинские идеалы. Ментально они оставались советскими людьми, тогда как Солженицын первым из них признал: да, Сталин действительно был лишь логическим продолжателем дела Ленина. А поскольку они оставались советскими, в условиях железного занавеса они не использовали поучительный опыт своих предшественников-кадетов (умерших в эмиграции) и вынуждены были проходить всё заново.
И вновь неприятие и насмешки
западников, как и сто с лишним лет назад, вызвали солженицынские призывы обратиться
к корням – к православию и к историческому опыту самой России (хотя бы к тем же
земствам), казавшейся неолибералам (и в этом они тоже оставались советскими
людьми) очагом отсталости и чем-то доисторическим. В открытое противостояние с
властью шли единицы наиболее смелых, но подспудно отторжение обанкротившейся
идеологии и системы в 70–80-е владело умами уже значительной части общества, и
не только интеллигенции. И когда Горбачёв попытался на исходе 80-х
демократизировать советскую модель, он лишь неосторожно выпустил «джинна из
бутылки». Общество оказалось морально готовым к десоветизации. Последовал
стремительный обвал системы и её основы – партии, похоронившей под своими обломками
и трансформированную с
Но ещё большим стало
разочарование всех слоёв общества результатами упоительной «победы демократии»
в 1991 году. Иллюзии быстрого, как по мановению волшебной палочки, превращения
России в сытую и счастливую «народно»-капиталистическую демократию западного
образца, возвещённые Ельциным и его соратниками, развеялись так же быстро, как
в 1917 году. Сказалась и психология привыкшего к «халяве» советского человека,
наивно клюнувшего на акции «МММ» и прочие афёры финансовых проходимцев, забывая
народную мудрость о бесплатном сыре в мышеловке. Либеральные же демократы-интеллектуалы,
ликовавшие в августе 91-го (прямо как их предшественники в феврале–марте
17-го), оказались очень скоро оттеснены от власти оправившейся от шока старой
советской бюрократией, сообразившей, что коль скоро старая система рухнула и в
стране объявлена приватизация, то глупо упускать уникальный шанс «взять и
поделить» лакомую госсобственность с использованием рычагов административного
влияния. Великий криминально-чиновничий грабёж 90-х, не имеющий аналогов в
мировой истории (как, впрочем, и «великая» революция 1917-го), не просто
подменил собой идею честной приватизации, но обанкротил саму идею либерализма,
поскольку обманутые в ожиданиях малограмотные массы восприняли этот грабёж как
воплощение этой самой идеи. Так же скоро рассеялись и наивные иллюзии о том,
что «Америка нам поможет» (как будто кто-то обязан помогать другому
государству, к тому же вчера ещё бывшему противником № 1). Несколько позднее,
при Путине стала ясной и эфемерность демократии на западный лад, с октября 1993
по
В итоге случилось то, что
должно было случиться: повторно наступив на те же «грабли», что в феврале–марте
1917, либеральная демократия из массового, увлёкшего (в отличие от того
времени) широкие слои народа движения превратилась в маргинальное, гонимое
властью течение узкого слоя интеллигенции, представляющего интересы по-прежнему
малочисленного (как и тогда) «среднего класса». Представляющие её сегодня группировки
вроде партии «Яблоко» и движения «несогласных», активизировавшегося после
событий конца
В широких же слоях населения жестокий крах иллюзий вызвал обратную волну ностальгии по советской «стабильности» и реанимацию мифа о «мудром» Сталине. Прибавился и такой новый фактор, как наплыв беженцев и инородцев-«гастарбайтеров» из обломков развалившейся империи. Наряду с разочарованием в ожидавшейся «помощи Америки», это вызвало резкий подъём этнического национализма. Но, в отличие от имперских времён, когда национализм (как этнический черносотенный, так и государственнический умеренно-либеральный) базировался прежде всего на идее единства Империи, – теперь идея Империи, к сожалению, практически умерла, её сменило стремление избавиться от инородцев и жить в моноэтничной «русской России», пусть и территориально усечённой. С одной стороны, это результат распада всех империй на протяжении второй половины минувшего века, с другой – уродливой национальной политики советского руководства, при которой объявленные «союзными республиками» инородческие окраины и их население пользовались бОльшими реальными привилегиями, чем русские, что делало сохранение такой империи бессмысленным для последних и дискредитировало в их глазах саму имперскую идею.
В этих условиях зародилось диковинное с точки зрения традиционного русского националиста движение «национал-демократов» (или «нацдемов»), представляющее соединение ультралиберальной прозападной демократии с лозунгом моноэтничности и решительного избавления от инородцев даже ценой территориальных потерь, – более того, считающего в интересах скорейшего торжества демократии допустимым (а иные – даже желательным) раздел самой России на конфедерацию небольших государств, перечёркивая тем самым всю геополитику и элементарные интересы обороны от потенциальных хищников вроде Китая. При крайне низкой плотности населения России и суровых природно-климатических условиях иначе как дикими подобные взгляды назвать трудно. И пусть мне, воспитанному в имперском духе, трудно было психологически пережить распад империи, но я твёрдо знаю, что и в современном мире могущественными являются лишь государства, распространяющие пусть не прямо, но фактически своё политическое и экономическое влияние на обширные регионы мира, подобно США.
5. Так где же выход из тупика?
Россия – в целом страна европейской, «белой», христианской цивилизации. У неё гораздо больше общего с Западом, нежели с Востоком, как бы ни пытались утверждать обратное «евразийцы». Сложные природно-климатические условия, несмотря на изобилие полезных ископаемых, обусловили более позднее, чем в большинстве европейских стран, возникновение государственности и экономическое развитие. Такие особенности исторического пути, как переплетение западного и восточного влияний (естественное для перекрёстка между Европой и Азией), принятие христианства по греческому, а не латинскому обряду, ордынское иго обусловили во многом своеобразный путь развития, культурную и политическую отчуждённость от Европы на протяжении ряда столетий (до Петра), а на каком-то этапе (после падения Византии и рождения Московского царства) – идеологию «Москвы – Третьего Рима», не соответствовавшую реальному положению вещей. Во многом это способствовало определённой отсталости, а после её осознания и с началом попыток преодоления (с Петра) – и свойственный части отечественной элиты комплекс национальной неполноценности и попытки слепого копирования всего западного как противоположную крайность. Но отсталость преодолима лишь в приложении мирового опыта к национальным особенностям и традициям: Япония более чем на полтораста лет позднее России вышла из изоляции (куда более жёсткой, чем в допетровской Руси!), но именно удачный синтез западного с национальным позволил ей совершить ошеломляющий исторический «рывок».
Двухвековой «петербургский»,
имперский период российской истории стал периодом военно-политического величия
и культурного расцвета именно потому, что был временем такого синтеза, при всех
отклонениях и тупиках (прежде всего в форме затянувшегося крепостного права).
Время же с 1861 до
При всех противоречиях, у страны был шанс продолжения плодотворного эволюционного пути, если бы сложный период внутреннего развития не был прерван мировой войной, с наложением на это стечения других неблагоприятных обстоятельств (победа придворной камарильи, Распутин и др.). Революция, закончившаяся авантюристическим, невиданным в истории по направленности, размаху и жестокости большевицким экспериментом, не только поставила страну вне мировой цивилизации, но и (при всех временных успехах этого эксперимента) надорвала её жизненные силы, во многом израсходовала человеческий потенциал и погубила значительную часть культурного слоя нации. Избавиться от наследия 70-летней советской власти так же сложно, как от наследия ордынского ига, какие-то «родимые пятна», вероятно, останутся навсегда, и это надо учитывать. Главное – помнить: следует искать не синтеза советского с европейским и не русского с советским, а русского (прерванного революцией) с европейским, с учётом, конечно же, тяжёлого наследия советизма. Этого не хотят понимать нынешние владыки, мечущиеся в попытках реформ (военных, образовательных и др.) между некритически принимаемыми евростандартами и советским опытом, а в словесной пропаганде и идеологии – наоборот, пытающиеся протянуть фальшивую линию преемственности между русским, советским и современным.
Выскажу парадоксальную мысль:
при всей благотворности возрождения православия и его нравственного (прежде
всего!) влияния, не следует возлагать в процессе национального возрождения
чрезмерные надежды на церковь. Оговоримся сразу: Русская православная церковь
со времён обретения автокефалии в XV веке слишком зависела от государства – даже в пору формальной
независимости и патриаршества. В своей истории её предстоятели всего трижды
пытались играть по сути политическую роль, противостоя государственной власти:
митрополит Филипп при Иване Грозном, патриарх Никон при царе Алексее и патриарх
Тихон при Ленине. Все три попытки окончились плачевно. О синодальном периоде
Империи с его «цезарепапизмом», когда церковью управлял государь через
назначенного им обер-прокурора, и говорить нечего. Исключение составило массовое
выступление духовенства на стороне белых армий в годы Гражданской войны и последующее
образование РПЦЗ. В советской России церковь пережила поистине языческие
гонения, которые сменились с
Значительно больше будет зависеть от самих политиков. Можно предположить, что сегодняшнее поколение властителей ещё, с одной стороны, носит слишком большой отпечаток пережитков советского сознания, с другой стороны – отравлено психологией «большого хапка», соблазном, порождённым безвременьем «лихих девяностых». Кажется, они начинают понимать, что лучше обеспечить прочное будущее своих потомков здесь, чем надеяться в случае социально-политического взрыва на эмиграцию, где они никогда не будут вхожи в элиту и быстро растратят накопленные богатства, – потому и мечутся в поисках выхода. Путинская модель умеренно авторитарной власти в целом соответствует и российским традициям, и уровню общества, но беда в том, что её глава боится даже такой умеренности, отсюда и безжизненная псевдопарламентская система фальшивых псевдопартий. Чтобы окончательно понять, в чём же выход из трясины сырьевой экономики, чиновничьего произвола и коррупции, им ещё не хватает культурного уровня. Остаётся надеяться, что это осознает следующее поколение властителей, и что не будет ещё поздно – следующая революция может окончиться распадом страны и окончательной деградацией и вымиранием нации. Что остаётся нам? Только вести в этом ключе просветительскую работу, ждать и надеяться – но не сложа руки, а разрабатывая политическую идеологию а готовя почву для формирования ядра будущей конструктивной, подлинно русской партии.
Доктор исторических наук Владимир Геннадьевич Хандорин
[16] ГА РФ. Ф.
5856. Оп. 1. Д. 184. [17] Сибирская
речь. 1918. 7 авг. [18] ГА РФ. Ф.
р-4707. Оп. 1. Д. 3. Лл. 78об–81. [19] Сибирская
речь. 1918. 29 дек.; Правительственный вестник (Омск). 1919. 21 янв. [20] ГА ТО. Ф. р-552. Оп. 1. Д. 7. Лл. 51–69; Д.
