Краснов Петр Николаевич в годы эмиграции



Автор: Веригин Андрей
Дата: 2012-04-29 14:05
Из писем от 1940: «…Казаки и казачьи войска, как автономные самоуправляемые Атаманами и Кругом области могут быть лишь тогда, когда будет Россия. Значит, все наши помыслы, устремления, и работа должны быть направлены к тому, чтобы на месте СССР – явилась Россия. Тем большим вздором является «Казакия». Даже в самом сильном и компактном войске, каким было Войско Донское до большевиков, было всего 55 % казаков на 45 % иногородних, – а теперь, когда казаки перебиты, выселены на Север и там перемерли, рассеяны по всему белу свету – борьба будет не за «Казакию», но за восстановление Войска Донского. Достаточно взглянуть на карту России, нанести на нее отдельные точки казачьих поселений на Дону, Кубани, Тереке, Волге, Урале, Иртыше, Байкале, Амуре и Уссури, чтобы понять, что казачьи войска могут существовать только с позволения и попустительства Центральной Власти…».



«…Мы очень не далеко от величайших мировых событий. И мы не можем забывать, что по существу Войско Донское даже географически нет. Большевики уничтожали все казачьи войска – и в первую очередь Донское. Есть Северо-Кавказская область, есть Донская область и т. д. Казаки вымирают на Севере России и в концентрационных лагерях. Та молодежь, которая выросла в Донских коммунистических колхозах, очень далека от казаков. Перед нами – казаками-эмигрантами – огромная работа: совместно с казаками-патриотами, там оставшимися, типа Шолохова, автора «Тихого Дона» и его героя Григория Мелихова – восстановить географические границы Войска Донского, выгнать с нашей, нашею кровью политой и уничтоженной земли евреев-жидов, собрать со всех ветров земли Русской казаков, собрать их из-за границы и восстановить округа.… Наша партия одна – казачья, наши фракции – простите за гнусное слово – донская, кубанская, терская и т. д. Наша мечта – жить в своих землях, своим православным и староверческим укладом, крепить семью, выращивая крепкое потомство и служа России. Не измени казаки Государю в феврале 1917 – не устоять бы запасным «Ванькам» от казачьей нагайки…».

Из письма от 22. 06. 1941: «…Я прошу передать всем казакам, что эта война не против России, но против коммунистов, жидов и их приспешников, торгующих Русской кровью. Да поможет Господь немецкому оружию и Хитлеру! Пусть совершат они то, что сделали для Пруссии Русские и Император Александр I в 1813 году…»

Из письма от 23. 06. 1941: «Итак.…Свершилось! Германский меч занесен над головой коммунизма, начинается новая эра жизни России, и теперь никак не следует искать и ожидать повторения 1918 года, но скорее мы накануне событий, подобных 1813-му году. Только роли переменились. Россия – (не Советы) – является в роли порабощенной Пруссии, а Адольф Гитлер в роли благородного Императора Александра I. Германия готовится отдать старый долг России. Быть может, мы накануне новой вековой дружбы двух великих народов…».

Из письма от 14. 07. 1941: «Какая будет Россия после окончания борьбы с большевиками – единая или разделенная на части – знают только два человека – Гитлер и Геринг, и они никому этого не скажут. Можно только из некоторых поступков и слов фюрера и из сознания, что этот гениальный человек, подобного которому еще не было в мировой истории, никогда не ошибался, догадываться, что Германия не собирается создавать слабое лоскутное государство, которое сейчас же станет объектом купли – продажи у Англии и Америки… Германия, но не русские беженцы, не «украинцы», не казаки ведут кровопролитную войну, и нам нужно терпеливо ждать, чем она кончится, и лишь тогда мы увидим, будем ли мы призваны немцами или тем новым правительством, которое образуется в России и заключит мир с немцами, и если будем призваны, то на какую работу…».

В этом же письме, ссылаясь на пример «вождя германского народа», который «начал свою восстановительную работу у себя на родине», он указал на то, что «вождь, который спасет Россию, может появиться только в самой России, а не в эмиграции…».Он напрочь отметал предложения о возглавлении им казачества на том основании, что судьбы последнего решаются не за границей, а на Дону, Кубани и Тереке. По его мнению, все зависело от самих казаков. 

«…Выйдут оставшиеся в живых казаки с хоругвями и крестами навстречу германским войскам – будут и казаки в Новой России, не выйдут, будут кончать самоубийством, как Смоленск, Ленинград и другие города советские, – никакие казаки-эмигранты-самостийники или великодержавники – казачьих войск не найдут. Станиц не будет, будут «общинные хозяйства», а в них вместо жидов – немцы…».

Из письма от 19. 12. 1941: «…Донскому войску, если таковое будет, придется пережить еще много унизительного и тяжелого, прежде чем там наладится «казачья жизнь». Думаю, что она и не наладится. Для того, чтобы войска появились снова, нужно именно теперь восстание против большевиков на Дону и Кубани, так, как это было в 1918-м году, но вот его – то и нет…».Известие о гибели советских кав. дивизий под г. Харьков, описанной воен. корреспондентом финской газеты «Helsinkin sanomat», произвело на него глубокое впечатление, отраженное в письме от 07. 06. 1942: «…Были это только «ряженые» казаки или были это казаки, у которых не прошел большевистский дурман, – это все равно. Факт остается фактом. Донские казаки не восстали против жидовской власти, они кинулись в безумную атаку на немецкие пулеметы, они погибли за «батюшку Сталина» и за «свою», народную, советскую власть, возглавляемую жидами. Если это будет продолжаться и дальше так… Тихому Дону грозит участь Украины – он войдет в Украину как нераздельная ее часть, а Украина уже включается в Германию и становится ее частью как Чехия, Моравия и т. д. В историческом аспекте все это, по существу, не так уж страшно – изменился лишь масштаб времени, увы, для человеческого существования столь важный. То, что могло случиться уже этой осенью, произойдет через 10 – 20 лет, после медленного и систематического воспитания казачьей молодежи под немцами и, несмотря на немцев. Но когда вся Россия кончает самоубийством в угоду американским жидам – наш родной, милый Тихий Дон – это уже частность. …Чем больше хороших, толковых, честных, знающих историю Дона и других войск казаков… пойдут теперь служить у немцев и с немцами выкорчевывать коммунизм, – казаков спокойных, не зараженных истерикой, не кликуш от казачества, машущих картонными мечами Дон-Кихотов, но казаков понимающих, что и в Новой Европе, Европе национал-социалистической, казаки могут иметь почётное место как наиболее культурная и способная часть народа Русского, – тем скорее и безболезненнее пройдет этот процесс восстановления Казачьих Войск в Новой России. И пока нельзя сказать «здравствуй, царь, в кременной Москве, а мы, казаки, на Тихом Дону», пока Москва корежится в судорогах большевизма и ее нужно покорять железной рукой немецкого солдата – примем с сознанием всей важности и величия подвига самоотречения иную формулу, единственно жизненную в настоящее время: «Здравствуй, фюрер, в Великой Германии, а мы, казаки, на Тихом Дону…». 

Из писем от 06. 11. 1942 и 12. 12. 1942: «…Пришлось мне беседовать с немцами по Казачьим делам. И вот что доверительно мне было сказано: мы предпочитаем и будем сотрудничать только с теми казаками, которые придут к нам на местах, то есть на Дону, Кубани и на Тереке. Там мы находим и организации, и жертвенную готовность бороться с большевизмом, и всячески, отдавая свое последнее, нам помогают уничтожать большевиков. В эмиграции мы не видим ни людей, ни организации, ни казаков…».

«…Это очень красиво и благородно, быть националистом, мечтать о «единой и неделимой», быть еще, более того, монархистом, но для сегодняшнего дня такая политика – зараза казачьего дела. Теперь такое время, что и казаки-самостийники не подходят. Идет жестокая борьба за право Дону, Кубани и Тереку жить. Ведь географически и геополитически их нет! Большевики их уничтожили. И там, на местах, старые казаки понимают всю трагическую сложность обстановки. Там понимают, что прежде чем говорить о самостоятельности Дона – «Всевеликого Войска Донского», прежде чем мечтать о России, «единой и неделимой», нужно вернуть себе почётное звание казака, заслужить себе уважение, добиться признания своих прав. И там к этому идут…».

«Я видел Императорскую Россию во дни ее полного расцвета, в царствование Императора Александра III и в царствование Императора Николая II после Японской войны, накануне мировой войны, когда Россия достигла вершины своего могущества и благосостояния. Я видел войну, как рядовой боец, и я пережил смуту, стоя в первых рядах бойцов против большевиков. Когда сопоставляю время до смуты со временем после смуты, у меня впечатление — белое и черное... Христос, своею любовью смягчающий людские отношения, и Дьявол, сеющий зависть и ненависть... Красота и уродство. И так не наверху, в высшем классе, среди богатых и знатных, которым, по представлению некоторых, всегда и везде хорошо живется, но и в средних и в низших классах, среди всего Русского народа. Встают в моей памяти богатые Царские смотры и парады, которым дивились иностранцы, спектакли gala в Императорских театрах, балы во дворце и у частных лиц, принаряженный, чистый С.-Петербург с дворниками, делающими весну, с красивыми городовыми, с блестящими, ярко освещенными вагонами трамвая, с санями парой у дышла под сеткой, или с пристяжной, или одиночками, мягкий бег лошадей по набережной Невы по укатанному и блестящему снегу и фарфоровая крыша стынущего в морозных туманах неба, скрадывающего перспективу далей. И другое встает передо мною... Грязные толпы митингующих солдат, разврат и грязь, убийства и кровь, трупы офицеров на улицах, пошлость пролетарского театра, изуродованная жизнь так мною горячо любимого города. Я вижу истомленные лица представителей старых Русских родов с пачками газет или с какими-то пирожками на перекрестках улиц. Жизнь наизнанку. Я вспоминаю опрятную бедность людей «двадцатого числа». Квартира на пятом этаже, во втором дворе глухих Ивановских, Кабинетских, Московских, Тележных и Подьяческих улиц. Я помню их тихие радости по случаю «Монаршей милости», получения Станислава 3-й степени или чина Коллежского регистратора. Я вижу их скромные пирушки с бутылками очищенной и Калинкинского пива, их поездки на Острова, Петровский, Крестовский или на Черную речку, с женою и детьми, и радостное возвращение домой, в свои углы, где тесно, где бедно, где тяготит забота, но где чисто, где в углу кротко мигает лампадка перед ликом Пречистой, а на маленьком столе свесил ремни с медными кольцами покрытый тюленем ранец сынишки-гимназиста. И я видел эти же квартиры, сумбурно уплотненные подозрительными «родственниками», коптящие «буржуйки» в комнатах, измученных, ставших тенями женщин, голодных, безработных мужчин, разговоры о пайке и вечный страх чего-то ужасного, что может произойти каждую ночь. Я видел лица целой семьи, приникшие ночью к оконному стеклу, тревожно прислушивающиеся к пыхтению автомобиля на улице, глядящие пустыми глазами на входящих в комнаты людей в черных кожаных куртках.Я помню Дон и Кубань при «проклятом Царизме», «угнетенных Москвою» при Наказных Атаманах «из немцев». Помню тихий скрип ленивой арбы душистою осенью, медленную поступь розовых под закатным солнцем волов и хлеб, наложенный высоко под самое небо. А там наверху белые платки казачек, заломленные на затылок папахи с алым верхом или фуражки казаков, и несется к небу песня с подголоском — соперница жаворонку.В станице пахло медом, пылью прошедших стад, хлебом и навозом, а в открытые окна хат видны были чистые столы, тарелки и котлы со вкусным варевом. С красного угла глядели темные лики святых икон. У ворот встречали работников старики и старухи:

— С урожаем хорошим!!
— Подай Господи!

Я видел табуны лошадей в степи. Косячный жеребец зорко стерег своих маток, а они ходили, поводя широкими боками, и томно вздыхали, отдаваясь ласкам высокой травы и благоуханного, теплого, ночного ветра. Я видел богатую, счастливую Русь, и не могли заслонить широких картин ее довольства ни нищие на папертях церквей, ни арестанты в арестантских вагонах. Я знал, что и над ними простерта Рука Господня, и они кем-то опекаются, и не может быть случая, чтобы они погибли страшною голодною смертью. Ибо всегда был кто-то, кто считал их ближним своим, кто творил им милостыню и помогал им — Христа ради!..И я видел те же станицы с пожженными домами. Я видел хаты со снятыми наполовину крышами. В уцелевшей крытой половине ютились жалкие остатки когда-то шумной, людной, веселой и счастливой семьи. Я видел на завалинке, на рундуке со сбитым замком какого-то жалкого, ко всему равнодушного человека. Ему было лет тридцать. И, когда ему указывали на его разоренье, он только махал рукою и говорил:

— Абы дожить как-нибудь.

Чья-то дьявольская сила выпила у него охоту жить, желание и силу для борьбы, и пропала совсем его воля. Я был на двух войнах. Я видел блестящие конные атаки, видел людей, несущихся навстречу смерти на сытых и быстрых лошадях. Я слышал, как вдруг среди бешеного ружейного огня раздавались трели офицерских свистков, и огонь стихал. Я слышал хриплые, точно пустые голоса: «в атаку!» «в атаку!»... Вставали первыми офицеры, за ними стеною поднимались линии бесконечных цепей, и было такое ура, забыть которое невозможно. Я видел солдат, идущих под неприятельские окопы, чтобы вынести тело своего любимого ротного, и денщиков, приносящих по своей охоте под градом пуль папиросы «его благородию».Я видел, как наши солдаты кормили пленных, перевязывали их раны и разговаривали с ними, жалея их... Я видел страшную, ужасную, но все же Христианскую войну, где гнев перемешивался с жалостью и любовью.А потом те же люди издевались над своими начальниками, убивали их из пулемета, расстреливали пленных...» (П.Н.Краснов «Единая и неделимая»).